Ахти, как же я люблю мамин холодец.

Папин я тоже люблю, но иначе. У папы другой холодец. Он крутой и брутальный.

Из-под темного льда смотрят с упреком чьи-то глаза. Все вперемешку: щеки, губы, хвосты. Иногда и шерсти немного попадется.

Вивисекция, опричнина, рыжебородые мужики рубят на громадных колодах обмерзшую плоть, красное на льду, валит пар. Потом в трактире за мокрыми столами вечеряют: пахнет мокрыми бараньими полушубками, брагой, подчеревным жиром, чесноком, хреном.

После него хочется мчаться верхом по скрипящему снегу, смотреть на алый закат над Константино-Еленинской башней и кричать «гойда, гойда», но негромко, для острастки. Кажется, про этот холодец писали А. Толстой и Б. Акунин.

Мамин холодец не таков. В нем просвещение, серебряный век, утонченность чувств, умеренный декаданс.

Ничего ужасающего, грубого, плотского. Никто не убиен: холодец сам вырос, как волшебный цветок на ночной поляне. Все пригодно для среднего школьного возраста, без цензуры.

Бледный хрящик трепещет от близости морковной звездочки. По хрустальному желе скользит лодочка лаврового листа.

После такого холодца охота читать Надсона, искать в «Одноклассниках» первую любовь, или писать глупости.

Что я и делаю.

© Наталия Кочелаева