Когда против опиума накопилось уже достаточно «компромата», лучшие представители лекарского сословия задумались, как бы получить на его основе болеутоляющее и вместе с тем безвредное лекарство. Сначала за дело взялись французы Дерзон и Сегьен. Эти ученые-фармацевты, следуя идее Парацельса, об извлечении из растительного сырья чистых действующих веществ, решили выделить из опиума его главный «болеутолитель». Первому повезло Дерзону. Он добыл «соль опия» – бесцветные кристаллы с наркотическим действием. Все бы ничего, но добытая «соль» оказалась щелочной.
Дерзон, что называется, глазам не поверил. В науке тогда господствовало мнение, что растительные вещества не могут быть щелочными, а только кислотными или в крайнем случае нейтральными. Ну, не могут, так не могут, решил Дерзон, значит, я плохо очистил «соль» от аммиака… И блестящее открытие скользнуло мимо.
Тогда за дело взялся немец Фридрих Сертюрнер – безвестный аптекарь из Вестфалии. В 1804-м он получил все те же кристаллы, нашел, что они хорошо растворяются в спирте и назвал их «снотворным веществом» (раз уж сырьем для него послужил снотворный мак).
Но Сертюрнер оказался упорным малым, и не бросил начатого дела. Он повторил свое исследование с немецкой дотошностью, тщательно очистил новые кристаллы и зарисовал их. Заодно и название придумал – «морфий», в честь греческого бога сна Морфея. Подробные исследования заняли у него 12 лет. В 1817 году Сертюрнер опубликовал вторую статью о своем открытии. Но… нет пророка в своем отечестве. Эпохальное открытие на родине автора встретили равнодушно. Зато какой шум поднялся во Франции! Опыты Дерзона и Сегьена там не забыли и во весь голос заговорили о французском приоритете. А Сертюрнер что… он только доказал, что в опии есть вещество со щелочными свойствами, подумаешь, важность! Между тем в 1817 году морфий впервые поступил в продажу в качестве болеутоляющего.
Конец спору положил знаменитый французский химик Гей-Люссак. Он на весь мир заявил о важности работ Сертюрнера и признал его приоритет в открытии нового класса растительных веществ. Против такого авторитета в науке не попрешь – это в Парижской академии наук понимали. Так что академики без лишних слов узаконили авторство и присудили Сертюрнеру за открытие морфия (Гей-Люссак предложил называть его морфином) премию – 2 тысячи франков.
«Первой ласточкой» среди препаратов с морфием стал в 1849 году успокаивающий сироп госпожи Шарлотты Уинслоу. Это было еще до эпохи массового применения нового лекарства в медицине, о нем на тот момент знали даже не все медики. Тем не менее, сиропу была сделана широкая реклама в американских газетах под видом советов для мам: «Устали от бесконечного плача ребенка, который страдает от боли при прорезывании зубов? Тогда вам следует посетить аптеку и захватить бутылочку с успокаивающим сиропом миссис Уинслоу. Он является полностью безопасным и приятным на вкус. Благодаря этому средству, ребенок будет спать сладким сном и на следующий день проснется с розовыми щечками». Не правда ли, какая трогательная забота! Возможно, сама госпожа Уинслоу руководствовалась исключительно гуманными соображениями и действительно стремилась помочь и детям, и их родителям. Но давно известно, куда ведет путь, вымощенный благими намерениями…
Разрекламированный сироп содержал странный коктейль из карбоната натрия и аммиака, сдобренный более чем щедрой порцией морфия – 65 мг на унцию жидкости (0,3 л). То, что нужно каждому ребенку! В «Нью-Йорк Таймс» писали, что сиропчик действует «как волшебство; малыш быстро засыпает, и вся боль и нервозность исчезают». Еще бы! Правда, выяснилось, что «боль и нервозность» исчезают иногда вместе с жизнью младенцев – дети погибали от передозировки морфия. А те, что оставались в живых зачастую имели проблемы с психикой и нарушениями сердечной деятельности. Но пока разобрались в причинах происходящего, пока суд да дело… успело вырасти не одно поколение. В Америке сироп Уинслоу продавался в аптеках более 60-ти лет, и был заклеймен Медицинской ассоциацией как «детоубийца» только в 1911 году. А на другой стороне Атлантики – в Великобритании опасное успокоительное свободно продавалось до 1930 года.
Итак, морфий, на который доктора возлагали большие надежды, был пущен в ход. Это оказался очень горький кристаллический порошок, который к тому же плохо растворялся в воде, а значит, не мог быть принят пациентом в виде раствора или просто с пищей – ведь из пищеварительного тракта он как-то должен попасть в кровь… В спирте морфий растворялся превосходно, но ведь не каждому больному дашь спиртовую настойку.
Оставалась только одна лекарственная форма – суспензия, но и в таком виде лекарство было очень трудно проглотить. Словом, о морфии скоро стали забывать из-за его неудобных свойств. Забвение продлилось до середины XIX века. В 1853 году французский врач-ортопед Чарльз Габриэль Праватц изобрел устройство для впрыскивания лекарств в мышечную ткань, и назвал его немецким словом «шприц». В том же году независимо от него подобное устройство предложил и доктор Александр Вуд. За несколько лет конструкцию шприца доработали и уже в 1860-м после ряда усовершенствований шприц стали охотно применять европейские врачи.
Теперь перед полузабытым морфием двери медицины широко распахнулись. Соляно-кислотный и хлоро-водородный растворы морфия можно было вводить подкожно, и вскоре «неперспективный» препарат сделался весьма популярным средством: от бессонницы, от хронических болей, для смягчения кашля, для прекращения конвульсий… Колоть его оказалось очень удобно: препарат избавлял пациентов от боли – врачи потирали руки. Они не боялись, что больные привыкнут к морфию и попадут в зависимость от него, как это нередко случалось с опиумом. Виной тому было странное заблуждение медиков, будто бы привыкание к опиуму – это свойство исключительно желудка, а если лекарство попадает в организм, минуя этот орган, то и никакой наркомании не будет. Очень скоро им предстояло разочароваться в этой теории, но пока морфию радовались все – и больные, и сами эскулапы.
То, что пристрастие к морфию развивается еще быстрее, чем к опию, выяснилось неожиданно. И помогли в этом, как ни странно, войны – Крымская (1853-1856) и Франко-Прусская (1870-1871). Множеству раненых в те годы были сделаны операции с использованием морфия в качестве наркоза, и еще большему числу солдат морфий давали, чтобы уменьшить страдания от ран. Новое средство делалось все популярнее, и врачи-практики второй половины XIX века связывали с ним большие надежды. Однако после Франко-Прусской войны, завершившейся победой немецкого оружия, в Германии разразилась непонятная эпидемия среди солдат и офицеров армии-победительницы. Все они жаловались на слабость и общее разбитое состояние, нарушение пищеварения, припадки раздражительности, черную тоску и уныние. И все как один твердили, что исцеляют их только уколы морфия…
Вскоре выяснилась ужасная правда. Немецкую армию, в буквальном смысле, посадили на иглу стратеги из немецкого генерального штаба. Во время войны войска совершали стремительные многокилометровые марш-броски и неожиданно нападали на врага, достигая победы внезапностью. Осуществлять такие маневры без сна, отдыха и восстановления сил солдатам было бы невозможно, когда б не морфий. Вместо того чтобы дать людям выспаться и подкормиться, как это делалось прежде, солдатам и их командирам на ночных стоянках полковые врачи кололи новомодный морфий, а наутро скоростной марш в полной выкладке возобновлялся. Война была короткой и победоносной, но многие, вернувшиеся с войны сделались законченными наркоманами.
Болезненное привыкание организма к морфию назвали «морфинизмом», но что делать с этими страдальцами решительно никто не знал. Замечая, что «целебный эффект» с каждым разом все слабее, больные наращивали дозы и впадали в «запой» как пьяницы. А потом стали умирать от передозировки. Врачи пробовали лечить их наугад, не имея ни опыта, ни метода, и даже не представляя себе механизма привыкания. Они пробовали изолировать таких больных и переставали давать им наркотик. Больные пытались выпрашивать «лекарство», клянчили, унижались, ползали на коленях, впадали то в ярость, то в крайнюю апатию, а потом к ужасу врачей у них начинались судороги, сильнейшие выворачивающие боли в мышцах, суставах, позвоночнике – «ломка». Больные рыдали, метались, катались от боли по полу и жалобно скулили. Нередко абстинентный синдром сопровождался психозом. Наблюдать муки больных хладнокровно было выше человеческих сил…
Число морфиновых наркоманов во второй половине XIX века быстро росло, и женщин среди них было не меньше, чем мужчин, поскольку они привыкали к наркотику гораздо быстрее. Более того, дамы из высшего общества во второй половине XIX века подвергались большей опасности стать наркоманками, чем мужчины. Причины тому были вполне заурядные, а именно: «периодические дамские недомогания», свойственные всему женскому полу. Чувствительные и изнеженные аристократки жаловались семейным докторам на «ужасные боли» и медики прописывали высокородным пациенткам обезболивающие средства на основе опия или морфия, благодаря которым, «эти дни» протекали намного легче. Однако регулярное употребление наркотика в течение 4-5 дней ежемесячно быстро вызывало привыкание. Без «лекарства» у дам начинались «капризы», несварение и прочие проблемы со здоровьем. Избавляли от недомоганий все те же инъекции морфия, которые считались в то время прогрессивным способом лечения.
Эти исторические реалии лет десять назад навели модного театрального режиссера Андрея Житинкина на мысль о том, что героиня романа Толстого Анна Каренина была, по всей вероятности, морфинисткой, и на ее неуравновешенное поведение сильно влияли тяжелые наркотики, которыми она злоупотребляла. Такую идею Житинкин высказал вслух еще до того, как в 2003 году в Театре на Малой Бронной прошла премьера его «Анны Карениной». Сказать, что героиня спектакля на сцене «злоупотребляет» было бы сильным преувеличением – никаких шприцов и жгутов зрители конечно не увидели. Да, в сцене, где Анна умирает, она кричит «Морфию мне! Морфию!» – но ведь ясное дело, она страдает от сильной боли. И еще пару раз в течение спектакля героиня наливает в рюмочку какую-то жидкость из прозрачного флакона. Вот и все. Уж если на то пошло, то у Льва Николаевича в романе морфий упомянут шесть раз (не поленились подсчитать литературоведы). При этом классик едва ли хотел навести читателя на мысль, что его Анна – наркоманка. Он всего лишь добросовестно отображал бытовавшие в то время методы: мадам Каренина после родов имела серьезные проблемы «по-женски» и едва не умерла, разумеется, лечили ее так, как предписывала передовая медицина XIX столетия.
Тем не менее, «инсинуации» известного режиссера вызвали у публики всплеск негодования. Житинкина обвинили в извращении классики и сняли с поста главного режиссера.
Из-за чего, однако, копья ломали? Какова в действительности вероятность того, что Анна Аркадьевна могла «сидеть на игле»? Увы, очень велика. Привыкнув к морфию во время болезни, она могла и дальше взбадривать себя самостоятельно, уже без санкции врача. Подобное «самолечение» было обычным делом в аристократических фамилиях и высокородных семействах. Существовало даже нечто вроде моды на «недомогания», намекавшие на хрупкость женского организма. Упасть в обморок (или сделать вид, что вот-вот лишишься чувств) считалось вполне бонтонным. Дамам из общества полагалось иметь при себе средства первой помощи – нюхательную соль и премиленький вышитый чехольчик со шприцем, заправленным морфием. Этот набор можно было найти в ридикюлях светских львиц, выезжавших в гости и на балы. Лучшие доктора говорили знатным дамам, что морфий – «последний писк» медицинской науки, ее большое достижение. Их пациентки и сами это чувствовали – эйфория от уколов, которые делались прямо в разгаре светских увеселений где-нибудь в уединенной дамской комнате, переживалась во всей силе. И о том, что может возникнуть болезненное привыкание, а с ним и абстинентный синдром, никто еще не догадывался.
А энциклопедия Брокгауза и Ефрона, выходившая в 1890-1907 годах, поместила на своих страницах статью «Морфинизм», где проблема осознанна уже совершенно ясно: «…Много морфинистов среди совершенно здоровых на вид людей имеется во всех городах, там, где кипит общественная жизнь, где рано расстраиваются нервы. Число приучающихся к морфию с каждым годом все больше и больше: тысячи мужчин перед началом своих занятий вводят себе отраву; дамы подбадривают себя впрыскиванием морфия даже во время бала».
Вот как описывает эйфорическое действие морфия писатель Михаил Булгаков устами своего героя злополучного доктора Полякова, уже начавшего привыкать к наркотику:
«Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием».
Испытав его блаженное действие, доктор снова и снова возвращался к нему, не замечая, что становится рабом наркотика и обманывая себя, что он как врач и как человек с недюжинной силой воли будто бы контролирует ситуацию.
Неограниченный (или даже ограниченный) доступ к наркотику позволял врачам проводить на себе манипуляции и эксперименты, которые поначалу вовсе не казались им опасными. Неудивительно, что среди конченых морфинистов процент врачей (а также их жен и младшего медицинского персонала) оказался чрезвычайно высок.
Врачи и их пациенты из обеспеченных слоев общества составили основную группу риска. В конце XIX века столетия в Европе для морфинистов стали создавать специальные клиники, где их пытались изолировать от наркотиков и как-то лечить. В Германии одна из таких клиник была организована в баварском городе Шёнберге, и свободных мест в ней не было. Заведовал этим учреждением профессор Буркарт. Вот что он рассказывал о своих пациентах: «Лица эти все до одного были интеллигенты и притом обладали известным достатком. Таким образом, лишний раз подтверждается мнение, что больше всего морфинистов дают интеллигентные и притом состоятельные классы (морфий стоит сравнительно дорого)… Из числа пользовавшихся у нас 36 человек было 27 мужчин и 9 женщин; ровно 50% общего количества морфинистов, т. е. 18 человек, были врачи. Восемь человек из остальных восемнадцати наших больных распределялись следующим образом: одна жена врача, два провизора – владельцы аптек, одна сестра милосердия и четыре господина, служивших по медико-санитарной части».
Как говорится, комментарии излишни.
Любопытно еще и то, что ореол утонченного и изысканного порока, окружавший морфий в глазах тех, кто еще не успел к нему пристраститься, не имел ничего общего с красивым распадом и декадентской эстетикой. Напротив, это была весьма неэстетическая болезнь, сопровождавшаяся частой рвотой, дрожанием рук, фурункулами.
Вот как описывал себя доктор Поляков, от лица которого Булгаков рассказал страшную правду о собственной болезни: «Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.
Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло.
О том же говорил и профессор Буркарт: «У морфинистов иногда наблюдаются особые болезни кожи, выражающиеся появлением сыпи, угрей и лишаев на лице и в межреберных пространствах. Душевное состояние также изменяется под влиянием злоупотреблений морфием…»
О да, еще как меняется. Об этом Булгаков тоже знал не понаслышке. В час воздержания его герой доктор Поляков читал учебник по психиатрии: «Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия: «…большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние, раздражительность, ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшая степень затемнения сознания…»
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Вот что кроется под этими профессорскими словами «тоскливое состояние».
Шли годы, десятилетия, морфий по-прежнему широко применялся в медицинской практике. Наркотическая зависимость среди медиков к концу первой четверти XX века сделалась обыденным явлением. Весьма красноречивые данные о морфинизме среди европейских медиков привел немецкий фармаколог профессор Луис Левин. В 1924 году 40,4 % врачей и 10 % их жен страдали морфинизмом.
