Когда подошло время их благочестивого

преставления, умоляли они Бога, чтобы им

умереть в одно и то же время. И завещали они

положить их в одном гробу. И велели они

сделать в одном камне два гроба, имеющих

между собою одну перегородку.

«Повесть о Петре и Февронии»

«Петр и Февронья»

Шестьдесят четыре года прожили совместно, в любви, миру и согласии Петр Николаевич и Февронья Васильевна, но вот настало им время умирать. Ничего, конечно, страшного в этом нет, вечно жить не будешь. Богом пока что так не устроено и не предусмотрено, чтоб пребывал человек на земле вечно. Отжил отведенный тебе срок, подивился на свет Божий, на землю в весеннем цветении, летней зрелости и зимних снегах, на синее небо с луной и солнцем, на реки, луга и лесные чащи, свершил положенное тебе и будь добр и милостив – уступи место другим.

Петр Николаевич и Февронья Васильевна давно были готовы к этому, иной раз даже, сидя зимой возле печки-лежанки, сетовали, что прихватывают уже лишнее, заживают свой век. В одном только не было у них согласия – кому помирать первому, кому кого хоронить.

– Нет, Петр Николаевич, – пригорюнясь, говорила, бывало, зимними теми вечерами Февронья Васильевна, – ты все ж таки мужчина, и гроб мне какой-никакой сладишь, и крест, и могилу-погребение выроешь. А я что буду делать с тобой?

«Люди помогут», – намеревался всякий раз опровергнуть ее Петр Николаевич, но тут же и умолкал: во всей округе ни единой живой души, кроме их двоих, не было, и на людскую помощь надеяться и рассчитывать они не могли.

Жили Петр Николаевич и Февронья Васильевна вдалеке от больших и малых деревень и сел на заброшенном Калиновом хуторе. Образовался он в старые столыпинские времена, не на памяти еще Петра Николаевича и Февроньи Васильевны. Выделившись из общины, сюда в заметное отдаление переселились двенадцать крепких крестьянских хозяйств. На берегу реки построили хуторяне дома, подворья, расчистили густые, непроходимые леса и зажили с добром и миром, во всем понимая и поддерживая друг друга. Назвали они свой хутор Калиновым потому, что в окрестностях его, по лесным опушкам росла в великом множестве обильно урожайная каждый год красная калина.

Петр Николаевич и Февронья Васильевна здесь, на хуторе, родились с разницей всего в два года (Петр Николаевич постарше, Февронья Васильевна – помоложе), здесь поженились, здесь прожили долгую свою жизнь, здесь им и помереть давно уже пришел срок. Петр Николаевич отлучался из дому, из хутора всего однажды, на войну, которая выпала ему, согласно его призывного возраста, с лета сорок третьего года по май сорок пятого, да еще потом полтора месяца на Дальнем Востоке, где Петр Николаевич воевал японских врагов-самураев. А Февронья Васильевна не отлучалась из хутора и вовсе.

Хуторская жизнь и в детстве, и в юности Петра Николаевича и Февроньи Васильевны была многолюдной. Детей рождалось и росло в каждом доме помногу, по десяти и больше человек. С годами лесное их калиновое селение расширилось бы, конечно, до деревни и до большого села с церковью, школой-семилеткою и сельсоветом. Земля вокруг благодатная, плодородная, река быстрая, рыбная, с мельницей и сукновальней, леса богатые грибами-ягодами, зверем пушным и птицею. Не ленись, бери все в свои руки и владей. Но времена пошли одни других разорительнее: то коллективизация со ссылками в погибельные места, на верное умирание, то война, будь она неладна, то всякие объединения-разъединения, которые придумывают в высоких кабинетах и мучают ими и без того донельзя измученный русский крестьянский народ.

Десятилетие за десятилетием, год за годом народ этот и стал разбегаться из хутора. Кто переехал в сельсоветское село Новые Боровичи, а кто и того дальше – в районный центр, да и обосновался там. Молодые ребята, уйдя в армию, после демобилизации в родной свой хутор не возвращались, искали пристанища и счастья в других местах: вербовались на комсомольские стройки, на рыбную путину, в шахты, а у кого была голова на плечах и знания, поступали учиться в институты. Девчонок же почти всех сманили в областной центр на комвольный только что построенный комбинат, где бессчетно и требовались как раз молодые девичьи руки.

Так и исчез с лица земли благодатный когда-то, богатый Калиновый хутор. Последние семь лет остались в нем жить только Петр Николаевич с Февроньей Васильевной.

Конечно, будь у них дети, а потом и внуки, то они тоже, наверное, уехали бы. В одиночестве и самотности радости мало, что тут и говорить, и особенно, когда подошли-нагрянули года преклонные, силой и плотью слабые.

Дети у них были – сын Коля, Николай, веселый такой, во всем примерный мальчишка-парень: глаза голубые, ясные, словно два цветочка льна в утреннюю рассветную пору; волосы тоже по цвету льна, светлые и мягкие (это все в Февронью Васильевну); в кости же Коля с самого малого возраста был широк и крепок, роста высокого и стройного – тут уж сказалась порода Петра Николаевича. И он сам, и отец его, и дед были людьми, пусть и не совсем богатырского, гренадерского сложения, но и не квелые какие-нибудь, слабосильные – ржаной соломинкой их не перешибешь. К тому же и характера все крестьянского, стойкого, которого работа на земле требует от человека непременно.

Коля, если бы он поднялся в зрелую мужскую пору, поди превзошел бы и статью, и характером, и умом всех своих дедов-прадедов. Время такое подоспело, чтоб превосходить их.

Но жизни Коле выпало всего девятнадцать с половиною лет. Едва успел он окончить в районе десятилетнюю школу-интернат, как призвали его в армию. Попал Коля служить далеким-далеко от родных мест, на китайскую границу, что пролегала по реке Амуру. Китайцы в те годы перестали с нами дружить и брататься, как бывало прежде, а все задирались и готовы были пойти войною. И пошли. Вначале на маленьком амурском островке Даманском, хотели отспорить и отвоевать его у России. Теперь о той, недолгой схватке с китайцами мало кто уже и помнит, а тогда всколыхнулась вся держава: Китай – страна громадная, перенаселенная, с ней шутки плохи.

Бои на острове Даманском шли всего несколько дней, но солдат-пограничников наших полегло там немало, и среди них – Коля. Петр Николаевич вместе с родителями других погибших воинов-бойцов летал-ездил туда и привез Колю домой на родной хутор. Здесь его и похоронили на местном кладбище всем, тогда еще многолюдным хуторским миром.

После смерти Коли Петр Николаевич и Февронья Васильевна еще крепче прикипели друг к другу, сроднились в скорби и утрате и стали жить, считай, одним сердцем и одной душою.

И вот пришел им срок помирать, иди на вечное свидание и встречу с Колей. Но, опять же, кому идти первому, а кому опосля, со временем, полного согласия у Петра Николаевича и Февроньи Васильевны не было. Каждый стерег друг друга и хотел опередить его.

По всем законам природы первому, конечно, надо было идти Петру Николаевичу. Он и возрастом Февроньи Васильевны постарше и здоровьем послабее: на войне в ранениях и невзгодах растрачено его было много. Всю послевоенную пору Петр Николаевич одними только заботами и обиходом Февроньи Васильевны и жил. Чуть что, она и травами его всякими лечила, и заговорами, и молитвами и довела вон до какого преклонного возраста.

Конечно, оставлять ее после себя одну-одинешеньку на хуторе, обрекать на неподъемные для женских рук похороны Петру Николаевичу было до горючих стариковских слез жалко и обидно, но и уступить Февронье Васильевне очередь он не мог, не имел на то никакого человеческого права.

Потому Петр Николаевич и стерег Февронью Васильевну так, как, может быть, не стерег и в молодые сокровенные годы. Лишнего шага ей ступить не давал: и воды из колодца принесет, и печку-лежанку растопит, и не больно обширное их домашнее хозяйство-живность (десятка полтора кур, стайку гусей, да молочноудойную козу Матрену) напоит-накормит.

И все-таки не устерег.

Февронья Васильевна обошла, обманула его своим гибким женским умом – умерла прежде Петра Николаевича смертью легкой и скорой.

Поутру поднялись они вроде бы в добром здравии, протерли на окнах запотевшие стекла, полили цветы (это всегда у них было самым первым утренним занятием), растопили печку. Потом Петр Николаевич вышел во двор, чтоб накормить кур, выпустить на реку гусиную стайку в двадцать особ во главе с черноголовым гусаком (за эту черную голову Петр Николаевич и Февронья Васильевна звали его Черномором), да отвести на лужок-пастольник Матрену, где она в свое удовольствие, всего лишь для порядка привязанная за малый колышек, пребывала на вольной воле до позднего, закатного вечера.

Справился со своей задачей Петр Николаевич быстро и споро. Вот разве что на лужке-пастольнике задержался на минуту дольше, чем полагалось бы. День выдался по-осеннему ясный и чистый: окрестные леса стояли все в червленой позолоте и убранстве, а река, сливаясь с небом, манила такой синью, что не было никаких сил оторвать от нее глаза. У Петра Николаевича от всего этого видения, да еще от свежего, чуточку уже морозного воздуха, закружилась, затуманилась голова, его повело в сторону, и он, удерживая равновесие, позволил себе повременить лишнюю минуту (больно уж зачарованной она была) с возвращением к дому.

А когда вернулся, когда перешагнул порог, намереваясь рассказать Февронье Васильевне, какой чудный выпал сегодня в природе день, и что в такой день неплохо бы сходить им в лес за опятами и рыжиками, – он увидел Февронью Васильевну лежащей на полу уже бездыханной. Вначале Петр Николаевич не поверил случившемуся и даже сгоряча крикнул:

– Февронья Васильевна, ты чего это?!

Он зачерпнул кружкой воды, упал перед ней на колени, намереваясь (и надеясь) отпоить ее, привести в чувство и жизнь родниково-колодезной живой водой, но потом понял, что все это напрасно и ни к чему. Да и сама Февронья Васильевна, как послышалось и повиделось Петру Николаевичу, шепнула ему из уст в уста:

– Не хлопочи! Смерть моя пришла.

Петр Николаевич смахнул шапкою с глаз набежавшую слезу, потом, забыв вернуть кружку назад к ведерку, долго сидел на табурете, сразу какой-то осиротевший и одинокий на всем белом свете…

Автор: Евсеенко И.И.