Как кикимора оказалась в вентиляционной шахте — отдельная история.

Родилась она, как и полагается всем кикиморам, в болоте на леваде. Потом болото осушили и на его месте посадили парк. Постепенно парк состарился, там было сыро, кое-где стояли большие лужи, и молодая кикимора (ведь кикиморы живут намного дольше людей, поэтому она была молодая!) медленно выросла среди головастиков и больших чёрных жуков, которыми питалась. На зиму она и её мать впадали в спячку, а весной, с появлением насекомых, просыпались. Может быть, секрет кикиморовского долголетия именно в этом?

— Скоро будет Конец Болота, — как-то ночью сказала мать.

— Откуда ты знаешь? – спросила молодая кикимора, глядя на огни города, и шлёпнула ладонью по луже, чтобы прогнать свежевылупленного комара.

— Лужи становятся всё меньше, а город растёт, — со вздохом ответила старуха, — Нужно уходить из города.

— Зачем? – равнодушно спросила молодая кикимора, — Давай переберёмся на реку!

— В реке проточная вода! – сердито сказала мать, — Ты что, хочешь жить в проточной воде, как русалка?! Ещё чего!

— Давай останемся тут, — попросила молодая кикимора, — неужели тебе хочется перебираться в деревню, к сельским родственникам?

— Люди жадные, — пояснила старуха, — Они живут в больших коробках и очень быстро плодятся. Скоро они уничтожат парк точно так же, как уничтожили болото. Нужно уходить.

— Я никуда из города не пойду! – упрямо сказала молодая кикимора, — Что я забыла в дурацкой деревне?!

— Конечно, пойдёшь! – проворчала мать и быстро съела жука-плавунца, — Тьфу. И жуки пошли совсем не те, что были раньше! Какие сочные, вкусные были жуки!!! Так, что всё равно уйти придётся. А тут куда подашься? Тебе уже можно и пару себе начинать подыскивать. Симпатичного водяного. А тут кого найдёшь? Пойдёшь, в деревню, как миленькая! Даром, что ли, я тебя растила, чтобы некому было меня в старости поддержать?

Мамаша говорила только дельные и логичные вещи, только кого это интересует в молодости? К тому времени наша кикимора была уж очень урбанизирована. Ей нравился шум города, губки автомобилей, громыхание телег, но особенно ей нравилась человеческая музыка. Она больше не стала спорить с маман, а дождалась, пока престарелая кикимора закопается в ил, погреть косточки, без единого шлюпа вылезла из лужи и стремглав бросилась к городским огням, ни разу не оглянувшись на старый парк.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Когда шёрстка на спине и на боках совершенно высохла, передвигаться стало тяжелее, да ещё и лапки кикиморы оказались не приспособлены к бегу. Ей бы больше по болоту шляться, да в стоячих лужах ляпаться. Никакая трясина кикиморе не страшна, а вот грунтовая дорога оказалась неприятной вещью. От ворчливой старой мамаши кикимора смылась, а куда податься – толком не решила, поэтому, ориентируясь на своё природное чутьё, стала искать влажное место.

«Не пойду к реке, — думала кикимора, — А то не ровен час, и в самом деле с русалками жить начну! Позор-то какой!» Но вот только, толковой сыростью нигде не тянуло. К счастью, начал капать маленький дождик, шерсть намокла, кикимора стала передвигаться быстрее, и уже забралась так далеко в город, что и представить было страшно. Кругом были большие коробки, и ни единой лужи. Молодая кикимора всё пробиралась подворотнями и закоулками.

Несколько раз на неё с лаем бросались собаки, и ей приходилось отпугивать их лёгким мороком, она уже крепко устала, и, даже, начала жалеть, что не послушала старую мамашу, как тут, наконец, потянуло сыростью и знакомым холодом. Кикимора юркнула в какую-то дыру, и шлёпнулась в стоячую воду. Бульк!!! Она быстро заработала своими перепончатыми лапками.

Это был Дом.

Целых три этажа, огромный сухой чердак, и подвал, вечно затопленный водой. Если б дом был помоложе, то, наверняка уже давно бы рухнул, но старой постройки капитальные стены столько всего перенесли на своём веку, что, казалось, готовы были бесконечно терпеть нашествие грунтовых вод, и за долгие годы только чуть-чуть сточились по краям. Ещё там была вентиляционная шахта. В ней кикимора и поселилась.

В шахте было очень тепло, пыльно и полно старой, ржавой паутины. Можно было с абсолютным комфортом впадать в зимнюю спячку, а можно было и вовсе не впадать! Отличная вентиляция, просто огромная, потому что, во время постройки дома везде было печное отопление, а для него нужны большие шахты. По шахте кикимора спокойно спускалась в подвал, где всегда была вода, а соответственно, и множество жирных комаров, по шахте поднималась на крышу, пугать котов и глядеть на луну.

Путешествуя вверх и вниз, кикимора заглядывала в окошечки вентиляции в квартирах, и видела кусочки жизни людей. Правда, она могла заглянуть только в ванную комнату и на кухню, но, зато, можно было послушать радио и просто голоса.

Ух, чего только не повидала кикимора, за время своей городской жизни! Сперва в доме жили евреи. Евреи спрятали в вентиляционной шахте (на время) свой золотой запас, а забрать его назад по каким-то непонятным причинам уже не смогли, потому что почти все куда-то делись. Евреи кикиморе нравились. Они были очень неаккуратны в быту, и от них в вентиляции водилось много вкусных, жирных тараканов.

После ухода евреев остались славянские пролетарии, к которым во время войны и оккупации, в большие квартиры с высокими потолками, были расквартированы немецкие офицеры. Прошу не путать с солдатнёй. Немцы вели себя в быту аккуратно, подкидывали хозяевам квартир немецкую тушёнку, и вешали в шкафы свои формы на деревянных вешалках. При немцах жирных тараканов кикимора не наблюдала, но голод её не мучил – внизу всегда было полно комаров.

Немцы ей тоже понравились, особенно один офицер, который вырезал на деревянной вешалке для формы свою фамилию – Frezenberg, по немецкой привычке к точности, ясности и ярлычкам. Frezenberg был танкистом, оберлейтенантом и романтиком. Он превосходно играл на фортепиано бодренького Штрауса, меланхоличного Бетховена, мрачного Вагнера, а кикимора ужасно любила человеческую музыку. Ещё офицер много и громко шутил на хорошем русском, и совершенно игнорировал указания вермахта о невступлении в половую связь с жителями оккупированных территорий.

Почти каждодневно Frezenberg долго, с чувством, толком, расстановкой, по-немецки обстоятельно, спал с молодой хозяйкой, за что, к радости дамы и её отпрыска, кроме тушёнки отдавал из своего пайка шоколад и кофе. За жизнелюбие и щедрость офицер ещё больше понравился кикиморе, а ещё за то, что он был очень славный, ладный, белозубый и светловолосый, одним словом, настоящий ариец. Но Frezenberg куда-то пропал, вслед за евреями, хозяйка тоже быстро съехала, а вешалка, на которой офицер вырезал свою фамилию, осталась в доме и по сей день. Кикимора спёрла её из ванной комнаты, и оставила у себя как военный трофей.

Ромашки спрятали-и-ись… — пел радиоприёмник на кухне второго этажа, —

Поникли лютики-и-и…

Когда застыла я-а-а…

От горьких сло-о-ов….

Зачем вы девочки-и-и…

Красивых любите-е-е…

Непостоянная-а-а…

У них любо-о-о-вь!

Да. Весёлого оберлейтената кикиморе очень не хватало.

После войны, когда всё кругом переделывалось, достраивалось, и было вполне достаточно и государственных дотаций и рабочих рук, пришли работники советского ЖЕКа № 2, разобрали печи и поставили батареи, а в шахту вывели большие трубы-вытяжки от газовых колонок. Теперь, когда свободные от немецкой тушёнки пролетарии мылись в горячей воде, шахта исправно вытягивала продукты горения метана, но кикимора к этому быстро привыкла и её шёрстка не страдала от сухости – в подвале-то всегда мокро! Воду работники ЖЕКа № 2 иногда выкачивали насосом, но она снова собиралась, комары плодились, так что, бояться ей было нечего.

Облюбованная кикиморой шахта шла по стояку в центральном подъезде, имела выходы в три квартиры, по одной на каждом этаже. Люди в квартирах быстро менялись. Они въезжали, выезжали, менялись, и просто умирали.

Это кикиморе не нравилось. Только привыкнешь к какой-нибудь семье, выучишь все их проблемы, вникнешь в ссоры, разборки, запомнишь, кто-кому-чего-когда сказал, и что от этого вышло, а они – бац! И все перемёрли. Никакого удовольствия. Ты ещё только думаешь, что будет, только делаешь ставки на то, купит престарелый мужик жене пальто или пропьёт премию, а его – раз! И вынесли в гробу, вперёд ногами.

Жена плачет – пальто не успел купить! А чего ты плачешь? Может, он пропить все деньги собирался? В доме траур, радио не играет, но зато, на похороны очень здорово с крыши смотреть. Громкая музыка (скверная!) много цветов и гости. Это хорошо. И покойники все разные бывают, смотря, от чего кто помер. Часто – разноцветные, тоже интересно.

К некоторым своим соседям кикимора так привыкала, что сидя на крыше, при выносе гроба, чуть ли не плакала вместе с родственниками. Но особенно ей было обидно, когда какой-нибудь сосед помирал зимой, во время спячки, и она пропускала похороны. Прямо, хоть в спячку не впадай!

Иногда во дворе кто-то женился. Это она тоже любила. На свадьбе всегда много музыки (тоже скверной) и народ очень весело гуляет. На свадьбе соседи кикиморы по двору и их гости в шутку крали невест и всерьёз били друг другу лица. На драки кикимора очень любила смотреть. Ну о-о-очень. Ещё она любила, когда невесту украдут, а жених жмётся дать выкуп. Такие пары потом долго и весело разводятся.

Кикимора так славно поднаторела в разных аспектах человеческой жизни, что при желании могла бы давать психологические консультации. И ни разу, НИ РАЗУ с тех пор, как она поселилась в вентиляционной шахте, кикимора не пожалела о своём болоте.

Печаль у неё была одна единственная – квартира на третьем этаже, та самая, где когда-то жил весёлый оберлейтенант, чаще пустовала, чем функционировала. Её меняли, бросали, сдавали внаём, и тогда в квартиру ненадолго въезжали постояльцы, настолько кратковременные, что всерьёз их воспринимать кикимора никак не могла.

Развал Советского Союза странным образом отобразился на её жизни. Сперва по телевизору, (который стоял на кухне второго этажа) немного покричали о переменах и перестройке, а потом пролетарии канули в Лету, вслед за евреями и немцами. Это кикимору очень удивило, пролетариат казался ей незыблемым и вечным. За пролетариями ушли из жизни кикиморы работники советского ЖЕКА № 2, больше в доме с затопленным подвалом никто ничего не чинил, и там стало ещё более сыро.

От сырости единственный недотоварищ кикиморы – старый домовой, живущий на чердаке, заболел ревматизмом и вечным ОРЗ, отмучался с десяток лет, и скончался. Кикимора не особенно ладила с ворчливым и капризным дедом, но когда стала закапывать в пыльную стекловату, в правом углу чердака, его сухое тельце, сморщенное в страшную детскую куколку, то даже заплакала. Теперь и поругаться не с кем будет!!!

Оставалась жизнь обитателей трёх квартир. В одной, на первом этаже, молча воевали с бытом малоинтересные глухонемые, разводившие аквариумных рыбок. На втором этаже жила старая дева, переехавшая в семидесятых годах юной толстой девушкой. Она ковырялась в носу указательным пальцем, а потом долго рассматривала улов. У этой дамы на кухне был телевизор, и чаще всего, от нечего делать, кикимора смотрела вместе со старой девой сериалы о любви и страсти. Хозяйка горестно вздыхала, и вместе с нею в вентиляции вздыхала кикимора. Обеим так не хватало любви!

Апартаменты на третьем этаже пустовали.

Квартиру несколько раз продавали и покупали, постоянных жильцов по-прежнему не было. Из неё выносили одни вещи и вносили другие, люди приходили и уходили, не оставляя в цепкой памяти кикиморы особенно-яркого следа. Лишь один предмет оставалась в квартире неизменно — старое чёрное фортепиано, вечный сосед кикиморы.

Купить его у хозяев ни разу никто не захотел, вынести инструмент под мусорный контейнер, как делалось со старой мебелью, было практически невозможно, он еле сдвигался с места, а разбирать и выкидывать по частям, было слишком хлопотно. Поэтому, старая чёрная балда, с жёлтыми от времени клавишами, крепко расстроенная и побитая молью, стояла в угловой комнате, работала тумбочкой.

На пианино ставили всякие ненужные редким жильцам предметы, вроде бабушкиных чугунных пепельниц в виде охотничьей собаки с печальными, отвисшими веками, полуголых плотных танцовщиц, по совместительству державших в руках подставки для свечек, и хрустальных вазочек, набитых всякой хренью. Вазочки и пепельницы менялись вместе с квартирантами, а пианино оставалось. Некоторое время на нём пребывала чья-то клетка с кареллами. Птички оставили на чёрном лице инструмента белые слёзы вечности, а затем канули в Лету, вслед за евреями, немцами и пролетариями.

В тёплый весенний вечер кикимора, плотно отобедав личинками комаров и хрустящими сороконожками, плавала брасом вокруг текущего хомута на водопроводной трубе в подвале, как тут её внимание привлёк шум в подъезде.

О-о…

Ого!

Кто-то вносил вещи!

Куда же это?

Она немедленно забралась в вентиляцию, уже дочиста отмытую её мокрой шерсткой, и полезла наверх.

Третий этаж?

Неужели?!

Конечно!!!

Ура-а-а!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

«Только бы не временные жильцы, о, Вселенская Сырость, ну, пожалуйста!» — думала кикимора, прилипая к окошечку вентиляции в кухне. Окошечко успело зарасти рыжей паутиной, поэтому кикимора быстро прочистила дырочки пальцами. Только вот на кухню пока никто не заходил. «Обязательно придёт либо сюда, либо в ванную, — думала кикимора, — уж в туалет ему точно нужно будет сходить!».

— Сюда ставьте! Спасибо! – сказал кто-то в комнате, и грузчики грохнули на пол, судя по их сдержанному кряхтению, и по негодующему скрипу предмета, диван.
Кикимора хотела бы вылезти на крышу и посмотреть, что ещё будут разгружать, но ей было жалко отойти от окошечка. Вдруг чего-то пропустишь?

— Ничего себе! – сказали в недоступной комнате, — Вот это да!

«К пианино идёт, — подумала кикимора, — Сейчас на две-три клавиши нажмёт и обломается»

— О-ФИ-ГЕЕЕТЬ! – сказали в комнате, после чего там началась странная возня, какой-то стук, звон и прочие загадочные звуки.

«В квартиру въехал музыкант, — догадалась кикимора и похолодела от незаслуженного счастья и страха о своём счастье, — а ещё он работает настройщиком пианино!» До самого вечера кикимора сходила с ума от любопытства и до блеска начистила пальцем вентиляционную решёточку. Она крепко проголодалась, но терпела изо всех сил, всё ждала, что загадочный жилец зайдёт в ванную хотя бы помочиться, и прислушивалась к его бормотанию и передвижению по комнате. Внезапно суета в комнате ускорилась, что-то гулко упало на пол, потом раздались быстрые шаги, и… Кикимора всё-таки была вознаграждена за своё терпение.

В санузел быстро влетел ладный, светловолосый молодой человек, бодро расстегнул ширинку трясущимися пальцами, и послал блаженную, белозубую улыбку старинному сливному бочку с цепочкой.

— Офиге-е-еть, — счастливым голосом сказал новый жилец и тряхнул светлой чёлкой.
Нежнейшие чувства кикиморы получили удар, она не сдержалась, и громко пискнула.
Жилец подпрыгнул на месте и обрызгал жёлтый, треснувший от долгой службы унитаз.

— Мыши, конечно! – сказал он вслух, — Или крысы. В таком старом доме вполне возможно, что и крысы.

Кикимора обеими руками заткнула рот, и даже сделала маленькую, крошеную лужицу от счастья. Сердце у неё так билось, так билось, что она испугалась, как бы новый жилец не услышал его стук. Между унитазом и умывальником, в полном обозрении кикиморы, застёгивал штаны оберлейтинант Frezenberg, в чёрном гольфике под горлышко, в затёртых голубых джинсах, в славных, кожаных, военных ботинках чёрного цвету.

Оберлейтинант сполоснул руки в умывальнике, вытер их о джинсовые ноги, и молниеносно скрылся в комнате, где снова начался стук и звон. Кикимора несколько секунд успокаивала сердцебиение, а потом бросилась на кухню. «Чайник-то себе он поставит когда-нибудь!» — подумала она, и чутьё снова не обмануло. Не прошло и четырёх часов сумасшедшего ожидания, как оберлейтинант Frezenberg вбежал на кухню, сунул в рот сигарету, набрал из-под крана кружку воды, и поставил на огонь.

— Вот это квартира! – с восторгом сказал Frezenberg на чистейшем русском, — И так дёшево сдают!
Если бы у неё было человеческое сердце, кикимору хватил бы инфаркт. «Никуда ты отсюда уже не уйдёшь!» — хотела крикнуть она оберлейтинанту, но вовремя прикусила язык, и медленно повторила про себя и для себя: «Никуда ты отсюда уже не уйдёшь!»

Когда Frezenberg, судя по звукам, доносящимся из комнаты, лёг спать, кикимора торопливо, без всякого энтузиазма, поела комариных личинок, достала из нычки деревянную вешалку с вырезанной надписью «Frezenberg» стала глядеть на неё и считать по пальцам человеческие годы. По её подсчётам выходило, что с тех пор, как она, кикимора, поселилась в вентиляционной шахте, прошло пять человеческих поколений. Эти люди так мало живут и так быстро уходят!

Кикимора знала, как размножаются люди. Она видела часть процесса в ванной комнате на первом этаже, у глухонемых. Потом, когда яйцо уже отложено, самка недолго ходит с животом, который всё увеличивается, а из живота появляется детёныш. Он сперва громко пищит, а потом много шкодит. Потом он шкодит ещё больше, потом женится, у него рождается детёныш, который сперва пищит… ну и так далее.

Так… Немцы были здесь в сорок первом – сорок втором, считала кикимора, совпадений не бывает, этот жилец получается, внук или правнук, скорее, внук, ему на вид лет двадцать пять. Настройщик – явный внук Frezenbergа, портретное сходство на лицо, как говорится, и рожа, и кожа, и зубы, и походка. Настоящий ариец! Если квартирная хозяйка забеременела от оберлейтенанта, у неё наверняка родился ребёнок, а у того ребёнка в свою очередь – теперешний жилец квартиры.

А гены и хромосомы вполне могли пошутить, как они любят, через поколение, и ребёнок ребёнка получился чрезвычайно похож на офицера Frezenbergа, своего деда. Особенно кикимору умиляли чёрные военные ботинки жильца, которые по хромосомам ну никак не могли передаться. Окончательно она убедилась в верности своей догадки, когда жилец окончил настройку пианино, принёс из кухни свой единственный табурет, сел, да как заиграл!!!!

Как заиграл!!!!!

То, что парень снял именно эту квартиру, а не какую-то другую, было знАком. Пути Вселенской Сырости неисповедимы. Кикимора возле своего вентиляционного окошечка облилась слезами, прикусила нижнюю губу, и ещё раз решила, что никуда Frezenbergа не отпустит, лучше умрёт.

Жильца звали Максим. С его появлением жизнь кикиморы заметно оживилась, она больше не скучала. К Максиму часто приходили гости. Очень много молодых парней и девушек, всегда весело, шумно, и всегда было на что посмотреть. Гости пили, курили по всем комнатам, пели песни, Максим играл для них всякие штуки, а кикимора просто балдела у своего вентиляционного окошка. Сперва она просто наблюдала. Немного пообвыкнув и выучив ритм жизни жильца, кикимора перешла к активным действиям.

Поздно ночью и на рассвете, когда Максим крепко спал, кикимора отодвигала в сторону вентиляционную решётку, спускалась по верёвке с узелками и бродила по квартире. Кикимора старалась быть полезной. Она вытряхивала пепельницы, мыла стаканы, протирала пыль на скудной мебели. Незаметно, ненавязчиво. Максим встанет – а дома чисто, хотя вечером было полно гостей. Удобно, приятно и незаметно.

Жилец жил бедненько. Видно, уроков музыки и редких настроек инструментов не хватало на движимое и недвижимое имущество, которое, как знала кикимора, люди очень ценят. «Поможем!» — решила кикимора, почесала лапкой голову и полезла в тот угол вентиляции, где уже много лет пылилось еврейское золото.

Раньше пыльный свёрток её не интересовала, но теперь у кикиморы был Максим. Кикимора тщательно развязала верёвочку, развернула тряпочки, перебрала содержимое, и остановилась на красивом царском червонце. Она хотела начистить червонец до блеска, но передумала — пусть выглядит естественно. Когда жилец ушёл давать свои уроки, кикимора ловко спустилась по верёвке с узелками в ванную, оттуда пробралась в комнату и огляделась. Диван, пианино. На нём – ничегошеньки. Ни одной ненужной вазочки, коробочки, подсвечника. На полу, рядом с диваном, консервная баночка — пепельница. На стуле – две рубашки, чистые носочки, под стулом – тапочки. Кикимора вздохнула, вытряхнула в мусорное ведро одинокий бычок из баночки и стала искать, куда бы спрятать золотой. В результате долгих и тщательных поисков она нашла подходящую щель в досках пола, засунула туда свою гуманитарку, а рядом с нею запихала кусочек тряпочки. Придёт Максим, захочет тряпочку поднять, червонец и выглянет.

Она рассчитала всё правильно, кроме одного. Когда Максим вытянул тряпочку и нашёл монету, то сразу же начал срывать пол по всей комнате. Пришлось кикиморе снова слезть из вентиляции по верёвке в его отсутствие, и в разные места под сорванные доски там и сям растыкать ещё четыре червонца. «Теперь мой Максим – как Буратино» — думала кикимора и улыбалась.

Жилец сдал на рынке свои червонцы, немножко одурел от халявных денег и принялся швыряться ими напропалую во все стороны. В квартире появился стакан ядовитого ганджа, куча вкусной снеди, дорогой выпивки, три дня подряд Макс пил и курил с кагалом друзей, кикимора еле успевала за ними убирать, хорошо, хоть ночевать друзья не оставались, и на том спасибо, а то, как бы она спускалась? Теперь в подвал кикимора забегала только на минутку, чтобы смочить шёрстку и перекусить, а потом снова лезла в вентиляцию, и к «своему Максиму».

Бедное животное!

Так и человеческие самки, привяжутся к самцу насмерть, и всё, хана. Прощайте, хобби, подружки, прогулки, плевать на работу, загорать не пляж не ходят, и ни о чём самочки уже не думают, кроме этого грубого животного, а сами весёленькие такие, бедные, чуть ли не на крылышках порхают…
Ох…

— Макс, откуда у тебя деньги? – спрашивали друзья, приколачивая халявный ганджубас.

— Не поверите! – жилец демонстрировал свой идеальный арийский прикус, и нагло врал, — Дед мой умер, вот мне и перепало.

Хорошо, хоть правды не говорил! Впрочем, это как сказать. Максу и в самом деле перешла по наследству от деда полезная, и усиленная временем, симпатия мелкой нечисти, живущей в вентиляционной шахте старого дома. Фактически, кикимора видела в нём оберлейтенанта Frezenbergа, и любила его за это.

К чести жильца, кикимора заметила, что слишком сильно от еврейского золота он не ошалел и уроки музыки не бросил. Отгуляв положенное, Максим постелил в комнате ламинат вместо сорванного пола, купил красивый плоский телевизор, мощный компьютер с принтером, и, непонятно зачем – ревербератор. Квартира понемногу обросла ненужными небольшими предметами. Вместо консервной баночки появилась симпатичная пепельница с зажигалкой, на кухне завелась кой-какая посуда, а на стульчике в углу выросла целая гора вещей, после которых появился элегантный шкаф и четыре мягких стула. Жилец по-прежнему бегал давать уроки игры на пианино, кикимора радовалась, и бережно протирала новую посуду своего Максима.

После пяти червонцев Буратино, первого проданного золота, вышла небольшая история. Скорее всего, Максим их скинул по небрежности кому-то не тому, а может, друзья растрезвонили о наследстве? В общем, однажды ночью его пришли грабить.

Кикимора, как только услышала, что в замке возятся отмычкой, немедленно догадалась, что к чему. Опыт-то жизненный у неё какой! Уж она этих всяких видала и перевидала! И евреев, и пролетариев… Бр-р-р, что могло бы случиться, не будь её на месте! Она мгновенно сиганула из вентиляции на пол, проигнорировав верёвку, и растопырив ручонки, стала в самую боевую позу у дверей, на защиту своего Максима. Ну, уж тут она постаралась на славу! Самый мерзкий морок напустила на грабителей! Самые жуткие рожи показала! Самых уродливых чертей, виденных на своём веку вспомнила, и продемонстрировала!

Ну, скажите, пожалуйста, куда каким-то двум неудачникам против опытной кикиморы? Так пятками и засверкали, при чём друг друга отпихивали и подвывали от страха, один оступился в темноте и проехался по ступенькам на копчике, так ему и надо, наверное, сломал, а отмычка осталась торчать в двери, как назидание легкомысленному жильцу. Утром Максим её обнаружил и поставил отличный новый замок, пока кикимора дневала в вентиляции, пребывая в полном удовлетворении от одержанной ночью победы.

Ещё к Максиму иногда приходили девушки и оставались ночевать. Девушки кикиморе, естественно, не нравились. Прослушав половину ночи скрип дивана, кикимора спускалась по своей верёвке с узлами и тщательно наводила морок на зеркало в ванной. По заведённому раз и навсегда у людей сценарию, утром девушка, в клетчатой рубашке Максима и его тапках выплывала в ванную, чтобы привести себя в порядок и, естественно, смотрела в зеркало. Но стоило ей кинуть один-единственный взгляд на свою растрёпанную причёску, как глаза у девушки становились бессмысленными, она поворачивалась на девяносто градусов, шла в комнату, и сообщала валявшемуся в постели Максиму:

— Дорогой, мне бы так хотелось бриллиантовое колье!

Больше кикимора эту девушку не видела. Правда через некоторое время обязательно являлась другая, поэтому приходилось постоянно быть на чеку! Только, чтобы не слишком повторяться, кикимора слегка меняла оттенок морока, вот и получалось, что все, как одна, подружки Максима на следующее же утро после первого секса начинали просить у него то колье, то серьги посерьёзнее, то поездку на Канары или шубку из выхухоля. Макс уже просто беситься начал и пить валерианку. Раньше-то ему девушки всегда бесплатно давали! Да ещё и рады были, кормили борщом, варениками, и пытались повстречаться с ним подольше. А теперь что?! И Максим долго и зло рвал жёлтые клавиши старого пианино Вагнером.

К середине лета кикиморе показалось, что деньги кончаются – её Максим стал покупать меньше пищи и курить дешёвые сигареты. Она снова развернула еврейские тряпочки в своей вентиляции и подбросила жильцу под чугунную ванну толстый золотой браслет.

Вот тогда, найдя этот браслет, Макс понял, что каким-то независимым от него образом вытянул «тот самый лотерейный билет», который бывает только раз в жизни, и в нём проснулся дедовский немецкий здравый смысл. «Великим музыкантом я не буду, — подумал он, — жизнь продвигается в сторону старости, как не крути, нужно становиться на ноги»

Максим поехал в столицу, в две недели продал браслет за хорошую цену иностранному коллекционеру при посредствии антикварной лавки, взял кредит в банке и открыл свой собственный, маленький магазинчик музыкальных инструментов, с чисто немецкой практичностью решив, что лучше синица в руках, чем пенис в анусе.

— Макс, сделай приличный ремонт, — говорили пьющие и жрущие на халяву друзья.

— Не моя квартира, какой смысл? – пожимал плечами Макс, — Была бы моя – сделал бы.

«Не твоя, говоришь? – думала кикимора в вентиляции, — Сделаем!»

И она с двух заходов навела такой морок на квартирную хозяйку, что та сама предложила Максиму за пол цены купить квартиру на третьем этаже старого дома с затопленным подвалом. Макс взял ещё один кредит, отпуск на работе, и, млея от ужаса, затеял ремонт. Никаких рабочих! Всё своими руками. А вдруг там, в стенах, ещё килограмм золота? И кикимора, в самом деле, насовала в разных местах под штукатурку серег и цепочек, отчего её тряпочка с еврейским золотом значительно похудела.

На ремонте она работала, как вьючное животное, разумеется, когда жилец спал, или отсутствовал. «Моему Максиму надо помочь!» — думала кикимора, и убирала, убирала, убирала мусор, а Макс совершенно не замечал, что рядом с ним живёт и трудится болотная нечисть, размером с мелкую обезьянку. Он снова съездил в столицу и выгодно продал цепочки и серёжки. «Вот это подфартило!» — думал Макс. Тем временем кикимора настолько замоталась и уморилась, что чуть не пропустила время зимней спячки. Жирка на зиму не наела, гнезда не обновила, в общем, залюбилась до неприятностей. «Ничего, как-нибудь перебьюсь, — думала она, засыпая в конце октября в своём прошлогоднем гнезде, — Вот проснусь, и снова буду моему Максиму помогать!».

Зимой кикимора несколько раз просыпалась от завывания вьюги, лежала вялая, сонная, и мечтала. «А почему бы и нет? – думала кикимора сонно, — Вон, у русалок всего лишь каких-нибудь двести лет назад был грандиозный скандал. Кажется, какая-то русалка влюбилась в человека, и за то, чтобы самой очеловечиться, отдала ведьме свой голос, а он её всё равно бросил… На то она и русалка, существо бессмысленное. Меня, небось, не бросит… А я, чтоб очеловечиться, даже не знаю, что отдам…» Отдать ей было нечего. Ни красоты, ни голоса, разве что бурую шерсть можно было обрить на лысо и связать ведьме тёплые непромокаемые варежки. Но зато тогда она смогла бы, ну….

Наверняка, смогла бы!

Как-то утром, с первыми тёплыми лучами апрельского солнца, кикимора очнулась от сна, и, проклиная ненасытный желудок и пересохшую шерсть, первым делом бросилась в подвал. Сыро, мокро, фу-у-у, как хорошо! Она торопливо проглотила с десяток мокриц, и устремилась по вентиляции на третий этаж. «Как там мой Максим без меня зимовал?» — мучалась кикимора. Её ждала неожиданность – Макс всё-таки закончил ремонт, и даже поставил новые, блестящие вентиляционные решётки, крепко впаянные в гипсокартон. «Придётся повозиться, чтобы они стали сниматься!» — подумала кикимора, пробралась к кухонной вентиляции и заглянула на кухню.

По кухне передвигалась беременная человеческая самка в халате.

«Продал квартиру и съехал!» — с ужасом соврала себе кикимора и заткнула рот ладошкой. На самом деле она сразу же догадалась, что её Максим женился, но ей до смерти не хотелось себе в этом признаваться.

— Привет, солнышко!

(Чмок)

— Доброе утро, милый!

(Чмок)

— Чай будешь, или кофе?

(Чмок)

— Кофе, спасибо, солнышко.

— Не кури здесь, мне вредно.

(Чмок)

— Прости солнышко, не буду.

(Чмок) (Чмок) (Чмок)

Кикимора заклякла возле своей решётки. Когда первый шок от увиденного прошёл, она снова спустилась в подвал, и принялась обстоятельно завтракать, обедать и ужинать.

Ромашки спрятали-и-ись,

Завяли лютики-и-и….

Вода холодная-а-а….

Ням-ням, хрям-хрям,

В реке рябит!!!!

М-м-м…

Ох…

Зачем вы девочки-и-и…

Красивых любите-е-е…

Одни страдания-а-а…

От той любви-и…

Ох…

Ох…

Собственно, что получилось? Можно, конечно, попробовать их развести. Зеркало ведь по-прежнему висит в ванной. И другие способы существуют… Ням-ням, хрям-хрям… А самка-то беременная! Стоит ли? У моего Максима будет ребёночек. Ох… Будет пищать, а затем шкодить. За ним глаз та глаз…

И кикимора, обстоятельно рассудив, всё взвесив, смирилась с неизбежным горем, и вернулась на свой рабочий пост.

Первым делом она расковыряла гипсокартон ржавым гвоздём, и научилась аккуратно вынимать новую решётку, после чего прежним манером стала спускаться по ночам и наводить порядок в квартире.

— Какая ты у меня умница, — говорил её Максим своей жене, — Как у тебя везде чистенько!

— Это ты молодец, — говорила довольная жена Максу, — Ты такой аккуратный в быту!

«Угу, — думала кикимора и обиженно поджимала губу, — какие вы оба умницы и солнышки!!!! Уроды…»

Но постепенно жена Максима начала кикиморе нравиться. У неё было красивое нервное лицо, и в ней чувствовалась порода. Ещё кикиморе нравилось, как жена относится к Максиму и к своей беременности. Не скандалит, не капризничает, только постоянно жуёт конфеты. Кикимора ещё немного подумала, и окончательно примирилась. Она снова размотала тряпочку с остатками еврейского золота и задумчиво перебрала содержимое. Потом выждала момент, когда квартира была пустая, спустилась по своей верёвке с узелками, и сунула в левый тапок жены Максима толстый перстень с кроваво-красным камнем. Конечно, жена вернулась домой, нашла подарок и пришла в полный восторг.

— Ой, дорогой, какая прелесть!!! – закричала она.

Из кухни прибежал жующий Макс.

— Это же, наверное, очень дорого? – робко спросила жена и показала перстень, — Это что-то старинное, да?

Максим глянул на перстень, подавился и начал кашлять, жена похлопывала его по спине, кикимора хихикала возле вентиляции.

— Где ты это взяла? – строго спросил Максим.

— В тапочке, куда ты его и положил!!!! Боже, какая прелесть!!!

Максим внимательно осмотрел перстень и помрачнел. Он уже давно думал о том, что это за вещички были напиханы у него по всей квартире, но, одно дело, если золото спрятано под штукатурку, под ванну или в полу, это можно ещё понять. Дом старый и всё такое. Но теперь…

— Смотри, как красиво! – жена одела перстень на средний палец руки, полюбовалась, и бросилась на шею Максу.

— Нравится? – скрепя сердце спросил Макс.

— Конечно!!!

— Ну, тогда носи…

Ночью кикимора тихо перемыла всю посуду, вытерла крошки со стола, протёрла мебель тряпочкой.

— Ой, Максим! Какой ты молодец! – сказала жена, — И когда ты успел?

— Что успел? – удивился Макс.

— Ну, посуду помыть, убраться! А я специально раньше встала, чтобы всё сделать до работы!

Максим хотел сказать, что он не убирался и не мыл посуду, но прикусил язык и чего-то испугался. «Нужно продавать эту квартиру и сваливать!» — мелькнуло в мыслях. «Чего ради? – успокоил его внутренний голос, — Чего ты кипишуешь? Что-то плохое случилось? Эта квартира принесла тебе только удачу! Так бы до сих пор давал уроки музыки малолетним придуркам!»

Целое лето кикимора прожила с семьёй Макса в душевном спокойствии и с огромным удовольствием.

В августе семья съездила отдохнуть на море. Макс немного нервничал, когда возвращался. «Что там моя квартира?» — думал он напряжённо, и совершенно не удивился, когда увидел, что дома всё в полном порядке, ни пылинки, ни соринки, все рыбки в аквариуме живёхоньки, все цветочки политы. «Здесь кто-то живёт» — убедился Максим и внутренне содрогнулся. Ему снова захотелось избавиться от квартиры и непрошенного соседства. «А может, я себе что-то накручиваю? Кто тут может жить? Это просто цепь совпадений» — утешил себя он и для успокоения нервов купил у знакомого армянина стакан термоядерной шмали.

В сентябре кикимора понемногу начала впадать в панику. Она уже чувствовала себя матерью семейства, хозяйкой квартиры и бабушкой одновременно. «О Вселенская Сырость, помоги им! – нервничала она, готовя зимнее гнездо, — Родится ребёнок, как же они справятся?» Единственное, что утешало кикимору в осеннюю пору, было то, что в деньгах, кажется, Максим особенно не нуждался, инструменты понемногу продавались, и он даже расширил ассортимент. Жена Макса ходила с огромным животом, стала малоподвижной и плаксивой. Кикимора, уже вялая и сонная, до распоследних тощих комаров вытирала в квартире своего Максима пыль и мыла посуду, чтобы беременная жена побольше отдыхала, пока в один сырой день попросту не смогла выйти из гнезда, где до конца марта и провалялась.

И снова зимние сны вперемешку с мечтами. «Вот родится малыш, — сонно думала кикимора, — я для него всё сделаю. Для малыша моего Максима.… Только бы всё хорошо обошлось.… Эти человеческие самки такие хрупкие!»

Проснувшись, не поев и не смочив шёрстку, кикимора бросилась к окошку вентиляции на кухне третьего этажа.

Малыш был. Его не было видно, но было отлично слышно не только за решёточкой, но и в подъезде, и в подвале, и на крыше, и, даже, на выходе со двора. Мальчик, девочка? Кикимора отчаянно чесалась от сухости шубки и ждала, попеременно подползая к обеим решёткам, и, наконец, дождалась. Жена её Максима, растрёпанная и замученная, принесла ребёнка в ванную комнату, чтобы помыть ему задницу под краном. Это был прекраснейший, упитанный малыш, со всеми атрибутами будущего мужчины и настоящего арийца: командирским голосом, белым пухом мягоньких волос на макушке, чистыми голубыми глазёнками и писуном. Кикимора прослезилась от счастья, и бросилась в подвал, чтобы смочить шубку и, наконец-то, поесть.

И снова начались её трудовые будни. Вскоре кикимора так обнаглела, что передвигалась по квартире прямо под ногами у замученной хозяйки, теперь ей не стоило никакого труда прятаться. Достаточно было небрежно присесть под кресло или забиться в угол, чтобы жена Максима её не заметила. Зато малыша кикимора нисколько не стеснялась, и возилась с ним, как хотела.

— Знаешь, дорогой, — говорила довольная жена Максу, — Наш Вовка стал намного лучше спать, ты заметил? Я, наконец-то, начала высыпаться!

— Растёт парень, что же ты хочешь, — отвечал муж, рассеянно перебирая жёлтые клавиши пианино, — Так ты выспалась? Может…?

И Макс неуверенно обнимал жену за талию.

— Вполне! – улыбалась жена.

А кикимора по ночам качала белокурого, голубоглазого Вовку, вставляла ему выпавшую пустышку, поила компотом из бутылочки. Жена Максима сделала себе причёску и отпустила ногти.

— Дорогой, наш Вовка так славно играется сам! – удивлялась она, — Я могу пол дня просидеть на кухне, готовить, пылесосить, а он сам с собой играет и смеётся! Только кормлю и памперс меняю.

Мне все мамаши завидуют! Какой он молодец!

— Вы оба у меня молодцы! – белозубо улыбался Максим, и крепко целовал жену.

Вовка начал ползать. Кикимора в нём души не чаяла, малыш ей отвечал стопроцентной взаимностью.

— Ну, дорогой мой Владимир Максимович, правнук оберлейтенанта Frezenbergа! Давай-ка сюда, к тёте! – шептала кикимора малышу и манила его пальчиком, а Вовка заливался хохотом и полз к ней по ковру.

Тем временем приближалась очередная спячка. Малыш очень вырос, у него появилось много маленьких, белых зубов, он уже ел «взрослую» пищу и делал первые «пьяные» шаги. Родители учили его говорить.

— Вовка, скажи ма-ма. МА! МА! Скажи — МАМА! Скажи – ПАПА! ВО-ВА!

— Тетя! – сказал малыш и широко улыбнулся.

— Что он сказал? Что сказал?!!? – удивлялись родители.

— Тетя!!! – громко крикнул малыш и показал пальцем вверх.

— Где тётя? – удивилась мама, — Какая тётя? Скажи МАМА!

— Тетя! – снова повторил Вовка.

Сидя в своей вентиляции, кикимора заливалась счастливыми слезами.

Это нужно было отметить.

Она развязала свою тряпочку-казну, взяла оттуда последние пять червонцев, и ночью, пока давала малышу пустышку, положила ему под подушечку. Утром червонцы нашла мама.

— Боже мой, Максим! – воскликнула она, — Ну зачем ты так тратился!!!

Максим сразу почувствовал неладное. «Опять золото!» — с тревогой подумал он, подошёл к жене и уставился на червонцы.

— Какая прелесть! – жена перебирала монеты, — И ты, как всегда, прав! Деньги мы могли бы потратить, а так у Вовки будет лежать свой капитал!

Внутри у Макса стало холодно и страшно. Что ему было ответить жене? Что он не знает, откуда это золото? Что это не он подарил ей перстень с красным камнем, а неизвестно кто? Что раскрутился не с нуля, и не с кредита, как любил врать знакомым, а всё с того же золота? Что купил эту квартиру….

Квартиру нужно продавать, в ней кто-то живёт. Бр-р-р… Просто мороз по коже от всего этого. Сейчас этот кто-то добрый, а если вдруг у него изменится настроение? И снова внутренний голос успокоил Максима. «Да не парься ты! – сказал внутренний голос, — Ведь всё хорошо! Это прекрасный и добрый ангел! Или, просто совпадение. Пока точно ничего не знаешь – живи, как жил. Да и что ты можешь узнать такого, что перевернёт твой мир? Домовой? Барабашка — чебурашка? Совпадение, совпадение, ничего нет, ни чертей, ни ангелов, это просто… Просто золото!» И он с немецким здравым смыслом сказал жене:

— Солнышко, я хожу взять у нашего Вовки взаймы эти червонцы и вложить в расширение моего дела, чтобы потом отдать с процентами.

В суете и делах, с зимними спячками и летними заботами, мимо кикиморы быстро шли человеческие годы. Белокурый и синеглазый Вовка должен был идти в первый класс, его молочные передние зубы выпали и сменились большими постоянными зубами, с крошечными пиловидными зубчиками по краям. Он уже мучил жёлтые клавиши старого пианино не бессмысленными звуками, а вполне приличными небольшими пьесами.

— А тётя мне говорила, что вороны тоже разговаривают, как люди, — сказал Вовка однажды утром, жуя булку и глядя за окно.

— Тётя пошутила, вороны не умеют разговаривать, — ответила мама.

— Тётя никогда не шутит! – возразил Вовка, — Тётя всё знает!

— Знаешь что, Вовочка, — ласково сказала мать, — Ты уже большой мальчик, и пора забыть про воображаемых друзей. Скоро ты пойдёшь в школу, и там у тебя будет много-много настоящих, живых товарищей!

— Тётя не воображаемая! – обиделся Вовка, — Тётя хорошая! Она лучше всех! Даже лучше тебя…

— Какая тётя? – спросил Максим, заходя на кухню.

Внук оберлейтенанта Frezenbergа раздобрел, стал обильно пользоваться туалетной водой и коротко стричься, чтобы скрыть зародыши залысин, но всё равно оставался красивым мужчиной.

— Да вот, дорогой, — сказала жена, — Наш Вовка всё про какую-то воображаемую тётю рассказывает. Якобы она…

— Не воображаемая! – со злостью крикнул Вовка.

Кикимора в своей вентиляции замерла и вся превратилась в слух. Максим тоже замер посреди кухни и побледнел полным лицом.

— Ну-ну, продолжай! – сказал он сыну.

— Тётя очень хорошая, — пояснил Вовка, — Она маленькая, меньше меня, пушистая, живёт в вентиляции и в подвале, в воде. Тётя со мной играет. Я её всю свою жизнь знаю.

— Боже мой, дорогой, какие глупости! – укоризненно сказала Вовке мама.

— Зимой тётя спит, — строго продолжал Вовка, со значением глядя на мать, — а весной просыпается, и снова со мной играет. Поэтому я не люблю Деда Мороза, Новый Год и кататься на санках, мне без тёти скучно!

— Фантазёр! – пожала плечами мать, и посмотрела на мужа.

Смертельно бледный Максим грыз колено указательного пальца правой руки.

— Что с тобой, дорогой? – удивилась жена.

«Теперь он всё понял! – с волнением подумала кикимора, — Теперь он про меня знает! Это хорошо!

Пусть знает, сколько я для него сделала!»

И, чтобы успокоить бьющееся сердце, кикимора вылезла на крышу, и подставила свою шерстку под слабый, моросящий дождик.

— Ка-а-ар! Привет, кикимора!

— Привет!

Она обернулась, и помахала рукой своему старому знакомому ворону.

— Ну, где был, что видел? – спросила кикимора.

— Мамку твою старую видел, — ответил ворон.

Он уселся, надулся от важности и спрятал лапы под перья на животе.

— Да ты что?! – поразилась кикимора, — И где же?!

— Возле села Кустын есть дачный посёлок, а в дачном посёлке озеро. Там и живёт твоя мамка, —сказал ворон.

— Моя ли? – усомнилась кикимора.

— Да твоя, твоя! – каркнул ворон, — Всё жалуется и плачет, что дочку растила да воспитывала, а та, неблагодарная, сбежала в город и бросила её одинокую на старости лет, а теперь никто ей жука-плавунца не поймает!

Кикимора вздохнула.

— Она что, и в самом деле такая старая, что поймать жука себе не может? – спросила она.

— Да нет, конечно! – пожал крыльями ворон, — Это так положено говорить в таких случаях. А жуков мамаша твоя и сама прекрасно ловит, очень бодрая старушка!

— Ага, — с облегчением вздохнула кикимора, — Ты ей передай, что у меня семья на руках, и навестить её пока не могу. А как смогу – обязательно навещу, половлю ей жуков. Могу к ней на зиму перебраться, чтобы в спячку впасть вместе. А далеко это?

— На северо-запад отсюда. Мне – час полёта, а тебе трое суток дороги по влажной погоде и через лес.

— Н-да… — задумалась кикимора, — Многовато… Ну, будь здоров! У меня дел куча. Мамаше моей поклон передай.

— Куда это ты спешишь? – насмешливо каркнул ворон, — К своему Максиму?

— А тебе какое дело? – огрызнулась кикимора.

— Ничего хорошего от людей не жди, — покачал головой ворон, — Посмотришь, как он тебя отблагодарит за всю твою заботу!

— Не каркай! – зло бросила кикимора и навела на ворона мерзейший морок, в виде огро-о-о-омного кота, который прячется за дымоходом.

Ворон сорвался с крыши и тяжело полетел, а кикимора ещё немного посидела под дождиком, чтобы хорошенько промокнуть, и понаблюдала за жизнью двора. Все последние годы жизнь двора она совершенно игнорировала, заменив её интересами семьи своего Максима, и теперь не знала многих соседей.

Вот идёт какой-то незнакомый мужчина, вертит в руке ключ. Кто это такой? Когда и куда въехал? Что-то не видно вредной бабульки из первого подъезда. Небось, померла. А вон мамаша гуляет с ребёнком. Хочешь дитё простудить под дождём, дура? «Наверное, теперь буду жить вместе с моим Максимом, — думала кикимора, разглядывая двор, — отдам остаток золота, пусть купят себе хорошую машину. Может, свозят меня к старой мамаше. Вот старуха удивится! А когда мой Максим станет старым и умрёт — перейду к Володе, и всегда буду жить в семье при старшем сыне»

Ой, это что?!

Во двор въехало такси.

Из такси вылез поп в чёрной рясе, с большим крестом на пузе и с чемоданчиком в руке. Вслед за попом вылез её Максим. «Это что ещё за фокусы?» — встревожилась кикимора. Попов она не любила, от них получались одни неприятности. Кикимора быстро бросилась к своим наблюдательным пунктам на третьем этаже, и тут её ждал настоящий кошмар.

Оба вентиляционных окошечка были наглухо заколочены толстыми досками. Кикимора приложила ухо к доске, закрывающей кухонный обзор, и по доносящимся звукам догадалась, что её Максим привёз попа освятить квартиру.

Сняла решительно-о-о…

Пиджак наброшены-ы-ый…

Казаться гордою-у-у…

Хватило си-и-и-ил!

Кикимора плавала в тёмном подвале, и давилась слезами, злостью, чёрной обидой.

Ему сказала я-а-а-а…

Всего хорошего-о-о…

А он проще-эния-а-а….

Не попроси-и-и-ил!!!!

Сволочь проклятая. Гад! Предатель. Немецкая подлая рожа!!!! Я же ему…. А он мне!!!! Вот как он поступил!

Кикимора пыталась успокоиться, поесть комаров, и не могла, кусок в горло не лез. Ну, погоди, Максим! За всё моё добро…. Без кола и без двора останешься, по миру пойдёшь! С женой разведу! Я тебе устрою… я…

И тут кикимора заметила ЭТО. То, что она увидела, наполнила её раненое сердце мрачной и жестокой радостью.

— По миру пойдёшь! – злорадно повторила кикимора, с удовлетворением разглядывая ЭТО.

Но сначала она поднимется по лестнице и постучит прямо в двери. Жена Максима откроет, увидит её, и станет орать от ужаса, а она скажет: «Чего орёшь, дура? Не жмёт тебе МОЁ колечко?»

В подъезде послышались лёгкие шажки, кто-то спустился в затопленный подвал, а потом тоненький голосок сказал:

— Тётя!!! Тётенька-а-а!!!

Кикимора мрачно шевелила ногами в воде.

— Тётечка! Я знаю, что ты здесь. Выходи ко мне! – попросил Володя и заплакал.

«Ненавижу!» — безо всякой уверенности сказала себе кикимора.

— Тётюлечка, ты прости пожалуйста папу! – просил Володя, бесстрашно глядя в чёрную стоячую воду заплаканными глазами, — Папа совсем не злой, только он тебя почему-то очень сильно испугался. Ну, выйди ко мне!!! Ну, пожалуйста!!!

Кикимора ощутила сильное беспокойство и неуверенность, но для поддержания в себе необходимого уровня злости вспомнила заколоченные вентиляционные окошечки.

— Тёть, я никуда не уйду, так и знай! – сказал Вовка, и бесстрашно ступил ногами на затопленную подвальную ступеньку.

Кикимора не выдержала.

— Выйди из воды, простудишься, — сердито сказала она и выплыла на свет.

— Тётечка, солнышко, — заплакал Володя и протянул к ней ручки, — Выйди сюда, пожалуйста!!!

Кикимора часто задышала и выбралась на подвальную лестницу. Белокурый мальчик и мелкая водная нечисть сели рядом друг с другом на ступеньке.

— Когда я вырасту большой, — сказал Володя, — У меня будет свой дом. Я затоплю там подвал, и заберу тебя к себе жить. Вот нам будет хорошо вместе!!!

Кикимора внимательно смотрела на его светлое и чистое личико с красными пятнами от слёз.

— Мы будем смотреть по вечерам кино по телевизору, и я куплю тебе синенький тазик, чтобы ты могла в нём лежать, когда совсем высохнешь, а по выходным будем ездить на рыбалку, ты и я, — сказал Володя.

— Ты сегодня палочки писал в тетрадке? – спросила кикимора, — Тебе нужно тренироваться перед школой.

— Какие палочки? – нахмурился мальчик, — Я пол дня проплакал, когда увидел, что папа заколачивает твои окошечки. Уж как я его просил, а он меня не послушал!

Кикимора вздохнула.

Зачем вы девочки-и-и…

Красивых лю-убите-э-э…

— А хочешь, я из дому убегу, и будем с тобою вдвоём жить тут, в подвале, — начал Володя.

— Перестань, — перебила его кикимора строго, — Теперь слушай меня внимательно и запоминай.

— Хорошо, — сказал мальчик.

Кикимора глубоко вздохнула.

— Сейчас ты вернёшься домой, подойдёшь к своему отцу и скажешь: «Кикимора передаёт тебе привет. Немедленно собирай вещи и выезжай из квартиры. Несущая стена в подвале дала большую трещину, со дня на день дом рухнет». Запомнил?

— Кикимора передаёт тебе привет. Немедленно собирай вещи и выезжай из квартиры. Несущая стена в затопленном подвале дала большую трещину, со дня на день дом рухнет. Запомнил? – повторил Володя.

— Правильно. А теперь беги к отцу, — вздохнула кикимора.

— А как же ты? – спросил мальчик дрожащим голосом, — Куда же ты?
— По прогнозу завтра солнечно, а по моему чутью – на неделю мелкий дождь. Пойду на северо-запад, там возле села Кустын в озере дачного посёлка живёт моя мамаша, — сказала кикимора и вздохнула.

— А как ты доберёшься? – спросил мальчик.

— Вот глупый, — ласково улыбнулась кикимора, — У меня ведь чутьё сырости и морок!

— Когда я выросту, то обязательно тебя заберу, — сказал Володя.

— Посмотрим, — кикимора снова улыбнулась и подмигнула мальчику маленьким глазиком, — Заберёшь – не заберёшь, а вот когда тебе стукнет двадцать пять лет, найди летом дачный посёлок, в нём озеро, и позови меня. А уж я для тебя кое-что сберегу!

— Что сбережёшь? – спросил Володя с любопытством.

— Кое-что, — со значением сказала кикимора, глядя в голубые глаза оберлейтинанта Frezenbergа — Ну всё, беги. Стой!

— Что? – спросил мальчик, останавливаясь.

— Там, в ванной комнате, между батареей и стояком, в самом углу, спрятана деревянная вешалка с вырезанными буквами, — сказала кикимора, впитывая в себя глазами всю фигуру и лицо Володи, чтобы никогда его не забыть, — Ты эту вешалку возьми, пожалуйста, и ни в коем случае не потеряй.

— А что это за вешалка такая? – удивился Володя.

— На неё твой прадед вешал свой мундир танкиста, — вздохнула кикимора, — а потом ушёл и не вернулся. Просто копия…. Вот я .… Тьфу. Ну, всё, беги!

Мальчик зашлёпал вверх по лестнице, а кикимора долго плавала по подвалу из угла в угол, периодически поглядывая на гигантскую, уродливую трещину, рассёкшую несущую стену. Всё-таки вода победила старый дом, поставила ему шах, и собиралась поставить мат.

— Куда это вы, сосед, собрались? – спросил Максима отставной мент из первого подъезда, гуляющий с беспородным барбосом на поводке.

Макс внимательно и нервно следил за погрузкой старого чёрного пианино с жёлтыми клавишами.

— Не дай Бог ударите! Ни копейки не заплачу! – жёстко сказал он грузчикам.

Жена Максима, с заплаканным лицом, собственными руками бережно сносила красивую, дорогую посуду, завёрнутую в десятки газетных пакетиков.

— У меня появилась информация, что несущая стена дала трещину, — сказал Максим соседу.

— Источник достойный доверия? – сразу же спросил сосед.

— Самый достойный, — вздохнул Максим.

Драгоценное пианино наконец было погружено и заняло пол грузовика. Отставной мент рванул недогулявшего, возмущённого барбоса за поводок, и потянул домой. Через минуту он уже звонил своему соседу через стенку, а тот, в свою очередь, другому соседу, таким образом, новость, сообщённая «достойным доверия источником» быстро распространялась по умирающему дому.

— Максим, зачем тебе эта старая бандура? – спросила жена раздражённо.

— Заткнись, дура! Сама бандура! – рявкнул Максим, — Это ты мне нахрен не нужна!

— А стенку куда погрузим? – спросила жена и снова заплакала.

— Что за ерунда? Возьмём ещё один грузовик. Ну, всё, не реви, я пошутил. Прости меня, пожалуйста, я просто очень нервничаю.

— И ты меня прости. А где Вовка?

— Сейчас приведу, — сказал Максим, и пошёл в подвал.

— Тётенька! – звал Вовка, стоя на предпоследней ступеньке, — Тёть! Ну, выйди ко мне в последний раз!!!

Чёрная водная гладь молчала. Кикимора с крыши наблюдала за погрузкой вещей и нервничала о сохранности имущества своего Максима. «Как они коробку с телевизором бросили, вот черти!» — сердито подумала она, глядя на грузчиков, и упорно стараясь не замечать больше ничего вокруг. Теперь соседи зашевелятся! Начнётся суета, беготня. Ах!!!! Дверцу такого шкафа поцарапали! Что там он говорил? На северо-запад, трое суток по влажной погоде? Кикимора перестала смотреть на погрузку, спустилась на чердак, оттуда залезла в свою вентиляционную шахту, и заткнула уши, чтобы не слышать, как во дворе заурчали, отъезжая, грузовики. Во втором грузовике рядом с водилой сидел её Максим с женой, и зарёванным Вовкой на руках.

— Она не вышла ко мне, папа, не вышла! – всхлипывал мальчик.

— Ну, всё, всё, — примирительно сказала мама, с опаской поглядывая на водилу.

— Давай её к себе заберём, на новую квартиру! – просил мальчик.

— Кошка пропала? – поинтересовался водила.

— Угу, — бросил Максим, и угрюмо тряхнул своей белокурой головой.

Кикимора дождалась темноты, потуже увязала остатки еврейского золота, чтоб не потерять чего дорогой, и потихоньку вышла под моросящий дождик.

Ромашки спрятали-и-ись…

Поникли лютики-и-и-и….

Когда застыла я-а-а-а…

От горьких сло-о-о-ов!

Зачем вы де-эвочки-и-и…

Красивых любите-е-е….

Непостоянная-а-а-а…

У них любо-о-о-овь!

Ох…

Зачем вы де-эвочки-и-и…

Красивых любите….

Непостоянная-а-а-а…

У них любо-о-о-овь….

Она понюхала сырой воздух, прислушалась к своим ощущениям, и послала короткий морок дворовому псу.

— Северо-запад, это вон там! – шепнула кикимора.

© Мари Пяткина