Зарплаты патологоанатома и судмедэксперта могут потягаться с зарплатами в it-секторе, только войти в it куда проще. А тут нужно пройти серьезное психологическое тестирование и быть готовым работать с телами, которые могли лежать под одеялом больше 30 дней или даже лет. Мы поговорили с судмедэкспертом, которая анонимно согласилась рассказать про свою работу, экспертизы и про то, что бояться смерти – это нормально.

 Часто в медицину идут с целью спасать или лечить людей. Когда и как вы поняли, что хотите работать с мертвыми?

К.: Ты влюбляешься в специальность, когда изучаешь определенную дисциплину в институте: патологическую анатомию или судебную медицину. Каждый выбирает что-то своё: кому-то ближе хирургия, кому-то – терапия, кому-то нравится функциональная диагностика или гинекология. Кто-то априори не любит скандальных пациентов и хочет минимизировать это общение. Что касается работы судебного медика и патологоанатома – это разные специальности, но близкие для простого обывателя тем, что объектом изучения являются трупы. В первом случае мы говорим про биопсийную диагностику и причину смерти в стационарах, про качество лечения, во втором случае во главе угла работа со следственным комитетом. Работа судмедэксперта – это помощь следствию, поиск виновного и оправдание невиновного.

Сопротивлялась ли психика, когда вы пришли в судмедэкспертизу? Бывает ли у вас профдеформация и в чём она выражается?

К.: Ко всему адаптируешься. Но есть многие врачи, которые боятся трупов и никогда к ним не подойдут. Это, в основном, клиницисты. Есть такой лозунг в патанатомии: «Мертвые учат живых». Мы можем определить качество лечения в рамках судебной экспертизы, тем самым «образовывая» в чем-то врачей-клиницистов. Рассказываем, какие ошибки могут быть фатальными и чего нельзя допускать.

Бывали ли случаи, когда вы думали: «Всё, для профессии это слишком»? Привозили ли к вам тела погибших после терактов, общественно-резонансных случаев?

К.: Нет, я пришла в судебную медицину в довольно спокойное время, до этого была просто патологоанатомом. Смерть сама по себе – это всегда страшно, всегда трагедия. Но это работа. У каждого человека она своя и он ко всему в ней привыкает. В судмедэкспертизе ты ищешь истину, в первую очередь: не думаешь, кем человек был при жизни, как он размышлял, какие у него родственники. У тебя стоит другая задача – найти причину смерти. От чего, как, почему – отвечаешь на все эти вопросы. Мы не рефлексируем над телом повешенного ребёнка, в работе ты пытаешься максимально абстрагироваться от эмоций. Это очень важный момент. Ты работаешь с объектом. Можно подумать, что мы люди черствые, и есть своеобразная психологическая защита от происходящего…

Меня предупреждали, что у судмед и патанатомов самое черное чувство юмора. Это так?

К.: Это, скорее, отличительная черта, фатализм, в какой-то степени философский взгляд на вещи. Бывают такие случаи в практике, когда понимаешь, что всё в жизни предопределено. Поясню: машина движется на скорости 120 км/ч, проезжает под мостом, от него отваливается металлический стержень и пробивает мозг водителя насквозь, он умирает на месте. Я не верю в случайности: если человек умер, значит, так должно было случиться.

Тогда почему не умирают серийные убийцы, насильники, каннибалы?

К.: Значит в этом их наказание. У каждого из нас свой «крест». Есть хорошая фраза: кому суждено утонуть, тот под машину не попадёт.

Вы религиозный человек? Как относитесь к смерти?

К.: В бога верю, в церковь хожу редко. Смерть – это неизбежно. Первый шаг, который делает ребенок – это шаг к смерти.

Уж простите за банальность: не было ни одного случая, чтобы кто-то не умер.

Шанс воскреснуть? Да, был только у Иисуса, но я этого не видела (смеется). Смерти надо бояться, просто надо относиться к этому, как к неизбежности. Постоянно переходить дорогу в неположенном месте, рисковать, злоупотреблять алкоголем, курить по три пачки сигарет в день – это тоже в каком-то смысле «не бояться» смерти. Но зачем так бездумно ухудшать качество жизни?

Есть ли у вас количественная выработка? Как у журналистов-штатников – на тексты, так у судмедэксперта на трупы.

К.: На вскрытия и экспертизы есть свои нормативы, они утверждены актами. Точную цифру не скажу, потому что она периодически увеличивается. В патанатомии это около 200 вскрытий в год и 4000 исследований биопсийного материала. В течение дня ты можешь выезжать на места происшествий, затем оформляешь бумаги, идешь в секционную морга. У всех трупов обязательно берется кровь на наличие алкоголя.

Недавно мы говорили с шеф-поваром, который подчёркивал, что в кулинарии важно набить руку. Можно ли тоже самое сказать про вашу профессию? Количество «вскрытий» перерастает в качество?

К.: Звучит весело. Я считаю, это правильно. Секционная техника патологоанатомических исследований (вот это самое «набить руку») должна обязательно отрабатываться. Количество всегда переходит в качество.

Есть ли гендерное разделение: кого в профессии больше, мужчин или женщин?

К.: Где-то до 2000 года что судебная медицина, что патологическая анатомия на всём постсоветском пространстве были сугубо мужскими специальностями, женщин были единицы. А сегодня приходят в основном девушки, процент сравнялся 50 на 50, и думаю, что количество женщин в профессии будет только расти. Скрывать не буду, причина в очень хорошей зарплате. Кроме того, ночных дежурств, с которыми сталкиваются врачи в стационарах, здесь нет. Нет и пациентов, которые будут жаловаться. Шестичасовой рабочий день, хороший отпуск (42 дня), можно и детей своих смореть, и поработать, и зарплату хорошую получить.

Вы когда-нибудь сталкивались с сексистскими шутками, «мерками» в физической силе, что женщины якобы хуже справляются с долотом, весом тела, чем мужчины?

К.: Я не обращаю на это внимания. Для физической работы существуют санитары морга, которые помогают и ассистируют во время выполнения определенных манипуляций: распил черепа, вскрытия брюшной полости, тем более, есть соответствующий инструментарий.

Были ли у вас в практике ошибки, которые понесли серьезные последствия? Какова степень ответственности?

К.: Ошибок не было. А степень ответственности всегда на первом месте. Лучше увеличить сроки на исследование дела, но быть уверенным в заключении, которое даёшь. Мы помогаем раскрывать даже дела давно минувших лет. Самое главное, чтобы сохранилось ДНК, – тогда все возможно.

Вы же знаете, что сейчас по фрагментам ДНК пытаются клонировать и динозавра, и мамонта? Так же проводились исследования останков царской семьи.

Есть ли у нас черный рынок трансплантации органов?

К.: Конечно, нет (смеётся). Если есть отдел биотрансплантатов, значит, должен быть рынок органов. Но это обывательская логика. А теперь посудите сами, если знаете, что такое трансплантология. Это сразу изъяли, заморозили… Человек умер, его нашли, всё подлежит исследованию. Какой рынок? Это очень серьезный вопрос. Кстати, не все трупные органы подходят для пересадок. Частая практика – пересадка роговицы глаза. Например, ребенку попали из рогатки в глаз, как ему помочь? Пересаживается трупный материал, и ребенок этими глазами смотрит на мир еще лет 50. Трупные кости, например, используются для дефектов при остеомиелите, пластика носа может делаться трупными ребрами. Но чёрного рынка нет.

Можно ли подкупить судмедэксперта?

К.: Конечно нет, это беспристрастное лицо. У нас очень жесткий отбор кандидатов, которые приходят на обучение. Обязательное психологическое тестирование, многие не выдерживают уже на этом этапе. Кроме того, четко проверяются все документы. Если есть даже превышение скорости либо административка – вы сюда не попадете. А приходить за зарплатой? Так так можно и в IT пойти.

Технологии коснулись вашей профессии? Могут ли вас заменить роботы?

К.: Не думаю, что искусственный интеллект дойдет до такого уровня. Раньше специалист оставался один на один с секцинным ножом, а сегодня есть и рентген, и диагностика трупа. Осматриваются повреждения костей при помощи МРТ, КТ, это практика всего мира, но особенно – Европы. ДНК-исследования сейчас помогают раскрывать преступления, в судебно-химической экспертизе прекрасное оборудование, которое позволяет определять все известные наркотические и психотропные вещества, лекарственные препараты, которые принимал пациент при жизни. Раньше всё было гораздо печальнее, теперь – огромный перечень оборудования, который постоянно обновляется. Сейчас мы впереди всего постсоветского пространства точно, а в чем-то даже и Европы. Механизмы травмирования и там, и там одинаковые, а юриспруденция уже отличается. Судебная экспертиза всегда была сильнее в России. Очень много русских фамилий звучит в иностранных учебниках, а у нас привычка равняться на Запад.

Как чаще всего убийцы маскируют насильственную смерть? Почему в военных частях все ещё пытаются «придумать» суицид?

К.: Всё и всегда начинается с осмотра места происшествия. Нужно собрать всё, что там есть, это самое главное. Потом уже правильно вскрыть труп и изучать данные.

Чаще всего маскируют, вернее, пытаются замаскировать насильственное удушение за ненасильственным.

Любое удавление для опытного эксперта раскрывается на раз-два, но я не буду давать никому подсказок (улыбается). Веса головы человека хватает для того, чтобы даже повеситься в развилке дерева или забора. У судебной экспертизы огромный арсенал методов, истина всегда будет найдена, это однозначно. И профессионализм только повышается в геометрической прогрессии.

Интересовались ли вы когда-нибудь приговорами? Задевал ли какой-то случай так, чтобы хотелось понять, будет наказан человек за содеянное или нет?

К.: Самими делами мы не занимаемся, у профессии другая задача: следователь в протоколе выносит ряд вопросов, на которые мы должны ответить, дать заключение. Дальше за судьбой дела мы не следим – мы отвечаем только на конкретно поставленные вопросы. Степень ответственности за содеянное несет подозреваемое лицо, а про остальное я стараюсь не думать. Лучше беречь психику.

В нескольких интервью судмедэксперты отмечали, что им было жутко не от самого факта смерти, даже массовой, а, например, когда при теракте в Москве у умерших людей в целый ряд начинали звонить телефоны. Бывало ли у вас что-то подобное?

К.: Нет… Я стараюсь абстрагироваться. Единственное, когда я начинала, было не очень приятно слышать пассивный выдох. Это когда раздеваешь труп, поднимаешь обе руки вверх, а диафрагма сокращается – он пассивно выдыхает. Но к этому привыкаешь – просто знаешь, что труп тоже выдыхает, причем обязательно.

Что самое важное в работе судмедэксперта?

К.: Бороться с ленью. Постоянно самосовершенствоваться и учиться. Любая специальность требует обучения всю жизнь. Если я слышу от человека тридцати лет, что он всё знает и не может заставить себя сесть и прочитать что-то новое и интересное… Такой персонаж меня очень пугает. Мы не можем знать всё. Да, времени мало, но и я ежедневно делаю над собой усилие и заставляю читать профессиональные сайты, в том числе иностранные. Понятно, что где-то это идет в ущерб семье, детям, но если ты занимаешься серьезными вещами, надо расти над собой.

Часто слышу от знакомых врачей про право вето – не лечить своих же близких родственников, а перенаправить к знакомому специалисту. Смогли бы вы провести вскрытие в рамках дела человеку, которого хорошо знали?

К.: Юридически проводить судмедэкспертизу родственникам запрещено, потому что я лицо автоматически заинтересованное. А патологическая анатомия – ну, это просто некорректно… Хотя был случай, когда я взяла на себя ответственность и бальзамировала своего очень дальнего родственника – только потому что знала, что сделаю это хорошо. А как заниматься этим, если ты помнишь, как говорил человек, как шутил? Мозг же работает совершенно по-другому. Ты уже не относишься к телу, как к объекту, сложно отключиться от эмоций. Но если сделать это больше будет некому – надо, значит надо.