Оскорбить — и ни слова грубого не сказать. Вообще не сказать ни слова можно. И при этом не ударить, не толкнуть, — но человек на всю жизнь это запомнит. И всю жизнь его это будет мучить, хотя такой пустяк. Капелька. 
Когда Михаил Зощенко был маленький, его водили в гости к бабушке и дедушке. Дедушка был неродной. И маленький Мишенька на вопрос за столом: «налить тебе суп?» робко сказал: «капельку». Дедушка взял половник из супницы и капнул на тарелку — капельку. А Мишенька заплакал. Хотя чего плакать-то? Сам же просил капельку. Какие претензии? 
Да никаких претензий. Как у маленького Сереженьки Довлатова, будущего писателя. Он услышал, как богатая мамина подруга рассказывала, какой Сереженька неизбалованный. Какой хороший! Сын подруги от шоколада нос воротит, а Сереженьке сунешь ириску — он и рад! 
Мелочи все это. Не так посмотрели. Посадили в дальний угол, дали кружку с трещинкой. Обесценили работу, не заплатили вовремя. Или вообще не заплатили. У нас на глазах кого-то обнимали и целовали, выражали приязнь и симпатию, а про нас словно забыли. Словно и нет нас. 
Почему так обидно? Так больно? А потому, что все это делается умышленно. В оскорблении всегда есть умысел, на то оно и оскорбление. Неродной дедушка ненавидел Мишеньку. Подруга мамы Довлатова намекала на их бедность, подчеркивала преимущество свое. И кружку с трещинкой дали не потому, что посуды нет. А потому, что по Сеньке должна быть шапка. И целуют кого-то на глазах у того, кому это больно видеть, — вполне намеренно. 
Тяжело это испытать. И нечего ответить. Но вот Мишенька вырос, стал знаменитым писателем и написал про суп неродного дедушки. И добавил: «когда он умер, я не плакал. Он мне был неродной!». Так перестают быть родными. И особо плакать потом никто не будет. И на поминки не придут — вдруг дадут ириску, чашку с трещинкой и посадят в темный угол? А это очень неприятно… 

Анна Кирьянова