Старуха готовилась помирать. Узелок у нее был припасен давно. В узелке – платье, чулки, тапки. Платье – трикотажное, дочь привезла в подарок еще на восьмидесятилетие, и Пелагея тогда сказала ей: «Если уж и буду носить, то не здесь». «Где же?» – недогадливо спросила дочь. Она в ответ только усмехнулась. А про себя подумала: трикотажное – это хорошо. Зимой в нем не так холодно, а летом не упреешь.

И опять усмехнулась, теперь уж на саму себя: да если ТАМ-то – разве не все равно?.. Чулки же были куплены давно, еще в те времена, когда их полно было в магазинах. Она и взяла – сразу двое: одни носить, другие для узелка. Теперь носят колготки, но ей-то они зачем нужны? В привычном способнее будет лежать. А тапки… Одни уже износились; вот также приехала дочь: ой, мам, комнатную обувь забыла, а у вас чистота…

Ну, она их и вынула: старушечьи, мол, конечно, но откуда ж у нее быть другим. Потом донашивала эти тапки сама, а на замену купила уж повеселее, в цветочек – мало ли что… Старуха, конечно, догадывалась, что узелок в ее приготовлениях – не самое главное. А что главное – кто ей ответит на этот вопрос? С таким вопросом к батюшке надо идти, да где его взять, батюшку, если церковь в селе порушили, когда ее еще и на свете не было? Словом, остается рассчитывать на собственный ум, а он уж подводить стал.

Память – никуда. Зайдет на кухню, и встанет в недоумении – зачем шла? Сноха уже не раз говорила: пора тебе генеральский пост сдавать, в рядовые переходить. Злыдня… верховодить хочет… Ну, нет, пока она еще на своих ногах ходит, пока она и оладушки в силах испечь, и щи, если надо, сварганить. Так что не спеши в генералы, Надея… * Надея – это придумал сынок. «Надежда» ему неинтересно показалось. Еще выдумал, что лучше нее, Надеи, на свете никого и нет. Молодой был, чего еще соображал… Молодой был, молодой и остался.

Вон они на стене, два портрета: муж, Фаддей Никитич, и он, Алешенька – волосенки русые вьются, в губах улыбка заплуталась. Старый воевал в Отечественную, молодой – не понять в какую. Теперь-то ее называют афганской, а когда забирали – никто ничего не знал. Полный был секрет… Старый со своей Великой войны вернулся, а молодого – с не понять какой – в цинковом гробу привезли. Она, мать, убивалась, а Надея… Нет, плакала, конечно, лила слезоньки, только как-то быстро по ее, Пелагеиным, понятиям, утешилась. «Нынче концерт, мама, пойду схожу»… А то и без концерта уметелит к какой-нибудь из подружек.

Она ее вразумляла, конечно: не слишком ли скоро свободу почуяла? Не рано ли в полет пошла? «В какой полет, мама – к Веруне вязать пойду». Слава Богу, работать ее научила. А то ведь когда в дом пришла – не умела ни корову доить, ни огурцов-помидоров посадить. Сынок заступался: «Она же в городе жила, мама…». Вот и пусть бы жила, неужто своих, деревенских, девок мало? – вскипало у нее внутри.

Пускай бы так и стояла на своем базаре, торговала обувкой, жевала батон с пакетным молоком. Да, за обувкой он тогда и поехал… а привез вон кого. Околдовала она его, что ли? Чтобы вот так, сразу… Сказал – любовь с первого взгляда. «Из какой она семьи-то?» – допытывалась Пелагея.

Оказалось – у девки ни отца, ни матери, – в детдоме выросла. После детдома получила койку в общежитии. Всего приданого у невесты оказалось – сумка в клетку, не слишком сильно барахлишком набитая. «Все у нас будет, Надея, вот увидишь…» А – и будет! Если она, Пелагея, даст маху, дом на нее запишет. Ну, да пока она в своем уме, понимает, что дом родной дочери должен достаться. …Вон, с огорода пришла – руки у крана моет. Уже не молодка, фигурой уже оплыла, и волосы как известкой сбрызнуло. Городская дочь старше нее, а выглядит куда моложе…

– Мама, к телефону подойдете? – Ай звонит кто? – Звонит. Дочь, легка на помине. – Приехать собираетесь? Завтра? Вот и хорошо. Ставь пироги, Надея. Тем боле что завтра праздник. – Какой, мама? – Троица. Надо бы знать. Чем только твоя головушка забита. Тут и пришла ей в голову мысль: приедут-то на машине. Вот она и попросит свозить ее в райцентр. Там церковь есть, и батюшка, сказывают, такой хороший… * В церкви была благодать: пол травкой устелен, березонька как в лесу стоит. А уж как сладко поют певчие…

К исповеди она пошла первой: ну-ка, есть ли тут кто старее ее? А батюшка оказался совсем молодой, с редкой бороденкой, волосы в косичку заплетены. Можно ли такому верить? Ну да коли приехала… – Батюшка, мне уж недолго осталось… и узелок приготовила… А душа непокойна: что я еще-то должна сделать? – Это хорошо, что душа беспокоится. Поглядел на нее жалеючи. И сказал так: – Вы долго пожили. Всякое, наверно, за такую жизнь было. И вас обижали, и вам, наверно, обижать приходилось. Приходилось ведь? – Да нет вроде. – А вас обижали? – Да еще сколько! Если начну рассказывать – до вечера не управлюсь. Батюшка помолчал.

Потом сказал твердо: – Вот это и надо: всех своих обидчиков простить. И самой – тут уж вы сами знаете у кого – прощения попросить. * И вернулась она домой в полном смятении… Надея уже накрыла на стол. Что-что, а встретить гостей она умела: вон и салаты всякие на столе, и картошка дымится, и курочка своя, не покупная синяя… Зять разлил по рюмкам привезенное вино. Она пригубила со всеми, стала расспрашивать про внуков. Даша на море укатила – от учебы отдыхать, Виталик, молодой папаша, в командировке – с правнучкой сегодня жена занимается. Хотели и они поехать, да что-то девчонка засопливела…

Пелагея слушала, а из головы не выходило: «всех своих обидчиков простить»… Да как же можно простить человека, коли он виноват? Это какая-то несправедливость получается. Ту же Надею взять… Одно время стала замечать Пелагея, что сноха ведет себя как-то по странному. То на концерт открыто собиралась, докладывалась – вернусь тогда-то, а тут… глаза прячет, щеки маковым цветом горят… Пошла она к Настасье Перепелихе, та всегда все про всех знает. Настасья ей как на духу: с Генкой Макеевым у нее шуры-муры.

Генка ее к себе жить зовет. Она не помнит, как и до дому добралась. Легла на постель прямо в одеже – не было сил раздеться. Какое там раздеться – вздохнуть не было сил, так ее придавило обидой. Взяли в дом, считай, голой, ничем ни разу не попрекнули (по крайней мере – вслух), ест-пьет с их стола… а она как тот волк: сколько его ни корми – все в лес смотрит… И это она должна простить?! Не сдержалась она в тот вечер, дождалась Надею с поля (тогда свеклу еще руками убирали), да и выдала ей по первое число.

И та – хоть бы слово возразила (а чего тут возражать, коль виновата?), хоть бы слезинку пролила (знала, что не разжалобит ее!), молчала, как пень, как камень. Но, видно, все-таки проняла она ее, усовестила, коль та же Настасья спустя время сказала: «Как бабка пошептала». «Не пошептала… выражалась громко. И прямо в глаза». Ишь, сидит, как не виноватая. Как равная им всем сидит… – Мам, надо ехать. Аленка внучку рано приводит, чтобы на работу не опоздать. –

Ну, надо так надо… Это уж ночью, когда сон про нее забыл, когда все глазыньки в потолок проглядела, пришла ей в голову мысль: внуки – хорошо, правнучка – замечательно… А она, мать? Она-то пока живая. А она, родная-то дочка, скинула ее на руки снохе. Лишний раз не позвонит, не приедет. А если она сляжет? Охота ей из чужих рук стакан воды принимать? Тут же припомнились Настасьины слова: – Да чего ты ее гнобишь, сношеньку? Алешу уж не вернешь, а она молодая.

Да и ребятишек жалко. Будто не знаешь, что у Генки двое малых после смерти жены осталось. – А я с кем останусь? – Да у тебя вроде дочь есть. Да. Вроде есть. А вроде и нету… Вот, батюшка, до чего ты довел: вместо того, чтобы успокоить, утешить старуху, разбередил всю душу. Сама себя наизнанку выворачиваю. Придется уж, видно, припомнить и тот разговор, который она старательно забывала, а он забываться не хотел.

Так же вот приехали прошлый год дочь с зятем, и тоже лето стояло; отобедав Надеиными разносолами, зять ушел подремать под яблоню, а дочка с Надеей уселись в холодке на крылечке. Она хотела выйти, посидеть с ними, да остановилась за занавеской (занавеска, как и во всех сельских домах, висела в проеме открытой двери, чтобы свежий воздух в дом шел, а мухи не залетали). Остановил ее разговор. – Надь, меня совесть мучит.

Я – дочь, а живешь тут, заботишься о маме ты. – Ну, что же делать, если у вас жилье в городе, и вся жизнь в городе? – Надо маму к себе взять. – Это на ваши-то городские метры? Да и не поедет она от родных стен. Помолчали. Потом дочка: – Хочешь, я с ней поговорю?

Про Гену. Не сразу Надея ответила: – Теперь уж чего… Теперь уж поздно. У него уж и детишки большие. А я… Надея опять замолчала. Пелагея дышать забыла – ждала, чего еще та скажет. Только одно слово еще и добавилось: – А я… старая. Всего одно словечко, а резануло – будто серпом…

Тags: Проза Project: Moloko Author: Моловцева Н.

Источник