Нас послали от предприятия возить зерно на элеватор. Жить меня поселили к одной бабке. Наши машины, груженные зерном, стояли возле здания правления. Мы готовились к очередному рейсу. И тут подошел ко мне дед.

— Сынок,— сказал он как-то родственно, и отозвал меня, и повел в сторону длинного строения, возле которого стоял возок. — Поддай,— попросил дед,— пытаясь взвалить мешок муки на плечи.

Я вынес мешок из кладовой и положил его в телегу. Вместе с ним мы выкатили телегу со двора правления.

— Сынок,— опять обратился он ко мне, — где же ты остановился? У Марии? Ты переходь ко мне. А? Я совсем один живу. И поговорить бывает не с кем. Бабку по осени схоронил. Переходь, сынок.

На другой день я перешел к нему. Хата деда Евдокимовича стояла на бугре за хуторским турником.

О том времени Евдокимович рассказывал:

— Три сына немцы убили. Хату спалили. А теперь вот хату колхоз поставил. Свет, правда, не успели провести еще. Но сейчас керосин в лавке есть, нечего жаловаться.

Большое окно смотрело на хутор. Тихие вечера коротали мы с дедом за этим окном. Пламя в лампе уже садилось, а дед все рассказывал о себе.

Образования у него нет никакого. Две зимы дрова колол у попа. А когда с германских позиций вернулся, этот поп взял его звонарем.

Дед еще засветло проверял в лампе фитиль, доливал керосину.

— Первый раз на Кубани? — спрашивал он.— Нравится?

— Хорошо здесь у вас.

— Да, сейчас можно жить. Меня вот сестра все кличет к себе. А я вот не могу поехать, душа не соглашается.

Пламя в лампе уже садилось.

— У тебя кто есть? — спрашивает дед.— Никого? Это тоже не дело. В детдоме был?

— Да, так получилось, остался один еще маленький.

Приходили вечером соседи, любившие деда.

— Вот тебе, Евдокимович, и сын,— говорили они.

— А что,— отзывался дед,— был бы помоложе — усыновил бы. Усыновил!

— Сынок,— говорил он мне,— а ты ложись. Ложись на мои подушки. Я на топчане пересплю. Тебе ить на работу завтра. Да, чуть не забыл. Весь день в голове держал: ты завтра вечером не поедешь со мной по сено? Подводу выпросил в колхозе. И слава богу. Коса там пропадает.

— Да съездим, съездим.

Добрел Евдокимович в поле. Поплевывал на руки, перехватывая окосье в удобном месте.

— Ну, распочинаем, сынок! — кричал он и запускал косу, радуясь работе, начинал широкий прокос.

Вжик, вжик! — валил дед травье. И вдруг увидел перепелку. Она притворилась подранком, переваливая через кочки, уводила от гнезда. Дед его обкосил.

— Сынок! — кричал он мне с другого края прокоса.— По остатнему разу зайдем — и хватит!

Травы окрест в пояс. Иную делянку вздумаешь пройти, так умаешься. Не возьмешь сто метров с ходу.

— Снимаемся! Снимаемся, говорю! — кричал дед с другого прокоса.— Э, как заходит!

— Да, дождь небось будет.

Закидали травьем подводу. Кобыла с белыми латками на спине, жмурясь и мотая головой, трусцой бежала в широких оглоблях.

Гонял ветер тучи над хутором, становилось свежо и прохладно. Деревья, растущие на меже, стонали, сопротивляясь ветру, который перебирал камыш сбоку стоявшей сторожки. Темнело понизу.

— Большой ты уже,— где-то на полдороге сказал Евдокимович,— а то усыновил бы тебя. Усыновил! Хорошо мне с тобой.

И я уже думал о том, что навечно поселился бы у Евдокимовича. У меня тоже никого нет. Но очень уж мы разные судьбами. А то остался бы. Нравилось мне у него.

Истосковалось его сердце по заботам о другом человеке.

— Сынок,— виновато говорил он,— ну сам посуди, что же, у меня душа порожняя?

Выходил с узелком на дорогу, встречал меня. В колхозе выписал килограмм майского меду.

— У тебя организма молодой,— говорил он,— тебе мед нужен.

Я лежал в подводе, и думалось мне о Евдокимовиче. Вот сейчас приедем, он внесет в хату канистру, дольем керосину. И опять потечет разговор плавно, как керосин в лампу. Дед будет рассказывать о том, как он работал на ферме.

Длинные годы изо дня в день приходил он на эту ферму, брал грабарку и направлялся в коровник. Дед заливал тачку навозом и катил ее по подвесной дороге на улицу. Много рейсов таких делал он по рани. А когда уже небо над выгоном краснело, он снаряжал своего Марса и скакал отлогим берегом.

Может быть, и Евдокимович думал сейчас об этом, потому что притих. И даже не пел, что редко с ним бывало, потому что петь он умел.

— Голос у вас хороший,— говорил я ему.

— Это уже не голос,— отвечал он.— Был голос. Мы, русские, петь умеем. Бог одарил нас таким талантом. Вот вас, молодых, сейчас в клуб сгоняют, чтоб вы пели в самодеятельности, а мы было сами соберемся и запоем. Да так запоем, что аж слеза прошибет. Покойный брат Федор было как запоет в доме — ворона на трубе не усидит. Вот с места не устать мне!

Мало оставалось до хутора. Металась над высокими скирдами молния. Навстречу нам ветер нес запах скошенного поля.

…Вчера утром дед узнал, что хлеб весь мы вывезли и что нам пора уезжать. Хоть и крепился Евдокимович, а новость эта его подкосила.

Прощание с хутором нелегко далось и мне. Я остро почувствовал тогда душой, что уезжаю навсегда. Хутор оставался позади. И теперь я видел его последний раз. Евдокимович попросился проводить меня до райцентра. И теперь сидел рядом со мною, трогал меня за руку:

— Сынок, я обратно забыл, когда ты будешь уже на месте?

— Встретимся еще? Приедешь? — спрашивал Евдокимович уже в райцентре.

— Приеду.

— Приезжай, сынок,— просил он, целуя меня и плача.— Приезжай. Мне так хорошо с тобой!

Долго еще виделся на дороге его новый голубой картуз…

— Прощай дед! — шептал я, махая ему рукой.