Миша проснулся, выскользнул из-под одеяла и соскочил на пол. Сначала он сонно жмурился, потом, что-то вспомнив, подпрыгнул и побежал на кухню.
Мать готовила обед.
— Мама, а сегодня суббота?
— Почему суббота? — удивилась мать.
— А папа… Он же приедет в субботу, да?
— Может и не приехать,— услышал он не совсем ласковый ответ.— Скорее всего через неделю.
Миша понурил голову.
— Покажи тогда на пальцах, когда следующая суббота.— И протянул руку: — Покажи, мама.
Она легонько подтолкнула сына в плечо, прошла с ним в комнату, подошла к зеркалу.
— А ну-ка скажи, что увидел? На кого похож? На меня ведь, правда? Значит, ты мой сын, а не папин. И глаза мои, и остренький носик. Все у тебя мое, а ты — папа да папа…
Миша какое-то время смотрел в зеркало, потом воскликнул:
— Это я только в зеркале на тебя похож. А так — на папу!
Когда Миша убежал на улицу, Марина Артемовна застелила кровать и села за шитье.
— А скоро будет суббота! Скоро суббота!— кричал на улице Миша .
На глаза Марины Артемовны накатилась слеза.
В выходные дни Марина с Василием часто ходили гулять за околицу. Василий брал ее под руку, рассказывал разные смешные случаи из своей жизни, шутил. Марина слушала его и думала: веселый парень, с таким не соскучишься.
Осенью она стала в хате Василия хозяйкой. На первых порах все у них шло хорошо. А неполадки… С чего и когда они начались?
Вьюга, крутившая всю неделю, стихла. Марина лежала, смотрела из-под одеяла на разукрашенные морозом стекла. Куда ей торопиться? Выходной, можно и поспать, просто понежиться в тепле. Готовить завтрак? Пусть готовит Василий, если очень хочет есть… Минуту-другую она еще лежала, потом сердито завертелась, встала.
Василий принес воды, положил в печь сухих березовых дров. Когда она, заспанная, вышла из-за ширмы, он сидел за столом, что-то писал. Марина молча прошла на кухню, крикнула оттуда:
— Почему печь не разжег? Дрова же сухие.
Василий встал в открытых дверях, улыбнулся:
— Вот жена у меня, будто командир…
Марине послышалось в его голосе что-то неприветливое. Она ответила явно серьезным тоном:
— А я и есть над тобой командир. Или не так?
— Ну ладно, ладно. Сейчас начищу картошки, только скорей вари.
Она отодвинула вьюшку в печи, подожгла дрова.
Потом долго причесывалась, когда же взяла нож, чтоб помочь мужу, чугунок был уже полный.
— Молодчина, Василек. — Она, как маленького, погладила мужа по голове.
Он промолчал.
Наверное, с той поры она и в самом деле принялась командовать: сделай то, подай другое, сбегай туда. Василий мыл полы, гладил белье, варил обед. Но выдерживал все это только потому, что не хотел ссориться.
— Если б жили в доме с газом, я бы поставила варить на все четыре конфорки, а ты бы на диване лежал, газеты читал. Разве не так? — часто, как бы сочувственно, говорила ему жена.
Василий понимал ее намеки. И однажды не стерпел, кольнул:
— Но ведь картошку и в городе надо чистить…
Она обожгла его холодным прищуренным взглядом, но не ответила. Как-то вечером, возвращаясь из школы, Марина зашла в мастерскую. Механизаторы, веселые, всегда готовые позубоскалить хлопцы, сразу обратили на нее внимание, молча зыркали один на другого. Марина почувствовала это и кивнула Василию, чтоб вышел.
За воротами она взяла его под руку, сказала:
— Ну, дорогой, придется тебе раскошелиться. Сегодня получила от мамы письмо, пишет, что может достать цигейковую шубу. Стоит четыреста рублей.
— Но где я возьму такие деньги? Всю же зарплату тебе отдаю.
Марина вспыхнула:
— Значит, пусть жена в тряпье ходит — тебе все равно? — Она резко отвернулась от него.
Не желая обижать ее, Василий сказал:
— Да купим тебе твою цигейку, купим. Нужно только денег подкопить.
Такие вещи нарасхват. Деньги будут — мех уплывет… Можно ведь у кого-то одолжить? Можно.
Василий посмотрел на нее, ничего не сказав, повернулся и пошел в мастерскую.
Вечером после работы Марина подала ему ужин, присела за стол рядом. Он ел, а она молча смотрела на него. Наконец не выдержала, спросила:
— Ну, одолжил?
Василий виновато развел руками, буркнул:
— Нет.
На следующее утро она не встала, чтоб приготовить ему завтрак. Василий поставил на керогаз сковородку с салом, зашел в спальню, спросил у жены:
— Сердишься? Ну и сердись, пожалуйста…
— Ты — чурбан, не человек. Как можно с таким разговаривать?
Из глаз ее покатились слезы.
Он закурил, после нескольких затяжек бросил папиросу и присел на край кровати:
— Не понимаю я тебя, Маринка… Что-то нарушилось в наших отношениях…
— Послушай, Вася, давай все же переедем к моей маме…— не сразу проговорила она.— Там нам лучше будет. И за ребенком будет кому смотреть… А эту хату продадим, деньги возьмем…
Ну, пойми же ты, привык я к своей работе,— горячо ответил Василий,— Всей душой к ней прикипел! Как оторваться?
— У тебя душа — а у меня?.. Моя душа к городу привыкла.
Он попробовал отшутиться:
— Нет у тебя, Маринка, женской сообразительности. Держись за мужа изо всех сил…
— Взял в жены так терпи какая есть без сообразительности. А насчет города я серьезно. Так что ты держись за меня…
Никогда не забудется Марине тот несчастливый день.
Василий пришел на обед, стал снимать рубашку — захотелось освежиться водой прямо из колодца.
— Еще день-два не будет дождя — сгорят посевы,— озабоченно проговорил он.
Марина развешивала белье. Повернулась, сердито посмотрела на него:
— А ты как их спасешь? Ну скажи — как?.. Люди вон к морю поехали, а мы…
Василий поморщился:
— Какое море? Вот-вот жатва начнется. И какой бы был из меня колхозный инженер, если б я все сейчас бросил и повез тебя принимать морские ванны.
Он вытянул из колодца ведро воды.
— Может, польешь на лопатки? Был бы мне морской душ.
Марина словно не расслышала его слов, даже с места не сдвинулась.
— У тебя всегда так: то посевная, то косовица, то уборочная…
— Я же говорил: хочешь поезжай без меня. Разве я тебя не пускаю? Бери сына и поезжай.
— Легко сказать! А путевку ты достал? Отправляйся и живи «дикарем»? Поесть выстоять в духоте очередь, в кино — то же самое…
Как раз в эту минуту с улицы вбежал во двор Миша. Веселый, раскрасневшийся, он подбежал к колодцу. Хотел было что-то рассказать, но, увидев хмурые, даже сердитые лица отца и матери, мальчик притих, насупил брови.
— Что так нахмурился, сынок? — Василий положил на плечо сына свою шершавую руку.— Не делай серьезный вид — еще мал для этого.
— А на рыбалку поедем? Скажи, поедем? — заглядывая в глаза отцу, тут же защебетал Миша.— Я речку переплыву, не побоюсь!
— Ну, если так, тогда найдем время для рыбалки. А сейчас иди в хату, обедай. Мама тебе уже холодного борща в миску налила, на стол поставила.
Миша сорвался с места, перебежал двор и стукнул в сенях дверью.
А они, муж и жена, как стояли у забора, так и остались стоять. Молчали.
— Вот ты говоришь: в город, — заговорил наконец Василий.— А моя, мать, когда я был маленьким, всегда говорила: живи, сынок, под той звездой, под которой родился…
Мать для него — главный авторитет!— Марина обожгла его колючим взглядом и, вкладывая в слова весь свой гнев и пренебрежение к нему, сказала: — Не хочу больше видеть… Опостылел ты мне!
Василий будто остолбенел. Удивленно смотрел на нее, потом лицо его передернулось от жгучей обиды.
— Та-ак… теперь, кажется, до конца тебя раскусил… Железо грызть будешь, зубы обломаешь, а от своего не отступишься…— Он помолчал, безнадежно ожидая чего-то, потом тяжело, с натугой выдавил: — Тогда что ж… бывай…— и пошел к воротам.
Марина с трудом сдержалась, чтобы не крикнуть, не броситься за ним. Но нет, даже не сдвинулась с места. И неожиданно для нее самой возникло то, что, наверно, всегда жило на дне ее души: захотелось сказать Василию какие-то добрые, ласковые слова, хоть она и знала — вернись он сейчас, не смогла бы их выговорить: слова эти всегда застывали на языке, когда перед ней был Василий.
Вечером, перед сном, Миша опять заговорил про рыбалку, но она нагнулась над мальчиком, прошептала:
— Спи, голубок, про рыбалку с отцом и не думай. Он не будет ночевать дома.
— Почему?
— Я его… Он куда-то уехал — и, видать, надолго.
Миша притих, готовый вот-вот заплакать. Она опомнилась: зачем говорить ребенку то, чего ему еще не понять? И на душе у нее стало еще тяжелее.
— Мама, а когда он вернется?
— Может, в субботу… Мы с тобой, сынок, скоро поедем к бабушке в город… Там большие дома, людные улицы, все так красиво…
— Ну ладно, спать пора! — Она выключила свет и прошла в другую комнату.
Была суббота. Марина Артемовна вернулась из школы. Миша, как она наказывала, был дома. Сидел на полу, рисовал трактор.
— Скучно одному? — спросила она, раздеваясь. Потом подошла, посмотрела на рисунок,— Я сейчас буду убирать, а ты иди погуляй. Потом поужинаем и буду учить тебя писать.
— А я уже умею, — обрадовавшись, сказал Миша и будто испугался своих слов.
— Так-таки и умеешь?.. Ну ладно, беги играй.
За лето Миша подрос, загорел. Но в глазах его затаилась печаль. Он больше не спрашивал у матери, когда наконец вернется домой отец: знал, что взрослые не поладили между собой. Так ему сказали на улице мальчишки. И отец живет сейчас в соседней деревне. Она — за лесом, который хорошо виден с их двора. Оттуда папа приходит навещать его.
Марина в который раз поймала себя на том, что думает про Василия. Рассердилась: если бросил, так зачем о нем думать?
С минуту постояла, закатала рукава халата и налила в таз воды. Ползая на коленях, смывала пыль в каждом углу, вытирала мокрой тряпкой крашеные половицы.
Не заметила, как кончила уборку, устало присела на стул. Откинула со лба прядь волос и снова стала придирчиво осматривать все вокруг. «Что со мной сегодня, будто к празднику готовлюсь?» — неожиданно подумала она.
Не заметила, как начало смеркаться.
— Миша, ужинать! — крикнула она в открытое окно.
Вбежав в хату, Миша стянул с плеч курточку, бросил ее на табуретку и направился в комнату.
— А умыться?
Мальчик молчал. Стоял у тумбочки, водил пальцем по обложке одной из отцовских книг.
— Ты что, оглох? Умыться, говорю, надо!
— Не оглох я, не оглох! — заплакал вдруг Миша.
Марина ошеломленно опустилась на диван. В сердце пробудилась жалость к ребенку. Пытаясь успокоить сына, она долго сидела рядом с ним, гладила по голове. И тут ей страшно захотелось, чтоб Миша улыбнулся. Тогда, наверно, станет легче и ей.
— Мы скоро уедем отсюда, сынок, к бабушке в город…— Она попыталась поцеловать Мишу, но тот резко мотнул головой и отвернулся.
На крыльце послышались шаги. Сначала Марина подумала: показалось — чего только не примерещится, когда задумаешься. Но — нет. Кто-то поднялся на крыльцо. Шаги как будто знакомые — идет… неужели он?
Кто-то стал шарить руками по дверям, пытаясь отыскать щеколду. «Ну вот, уже забыл, как и двери открываются», — молнией обожгла обида.
Дверь негромко скрипнула. Она смотрела на нее и сначала не поверила, не хотела верить своим глазам: порог переступил… высокий, сутулый старик, колхозный почтальон Архип. Как всегда, заходя в хату, он улыбался.
— Доброго вам здоровья, Марина Артемовна. Свежие газеты принес и письмо вдобавок. Будет что читать на весь вечер.
— Мама, письмо от папы? — несмело спросил Миша .
— Нет, бабушка прислала.
— А почему папа нам не пишет?
— Наверно, потому, что и мы ему не пишем.
— А я написал, а я написал! — Миша вскочил и бросился бежать куда-то. Вдруг, словно вспомнив что-то, он с недоверием посмотрел на мать.
— Ну что ты так смотришь на меня? Давай твое письмо, я тоже хочу прочесть.
Миша поколебался, потом подошел к тумбочке отца, вынул из ящика аккуратно сложенный лист бумаги и протянул его матери:
— Вот оно… Только смотри не порви.
— Зачем же рвать? Сейчас прочтем и отправим… Прочтем и отправим, если написал.
Дрожащими руками Марина развернула листок. На нем то крупными, то совсем маленькими буквами было выведено. «Папа, возвращайся скорей домой. Я очень тебя жду». Буквы клонились то влево, то вправо, будто их разметал безжалостный ветер. Прочтя письмо, быстро взглянула на сына и сказала:
— Подай мне карандаш, сыночек.
Миша принес карандаш. И она приписала к письму сына: «Возвращайся скорее, ждем». И с горечью подумала. «Как трудно иной раз приходят к человеку нужные, простые слова».